— Одеяло вроде… Кочергой капнул — белое, думал вата…
Потом не нашли на месте карабин, потом оказалось, что «мутный» сосед-Серега странно себя вел (часа в три постучался к председателю с криком: «Витька горит!») Пропали еще соболя, лежавшие в мешке в сенях — в сени вломились, когда те еще только занимались пламенем.
После пожара долго обсуждали случившееся, особенно не давала покоя тяжелая Витина дорогу и брошенные по очереди нарта, сани и «буран».
— Будто держало его что-то! — с силой сказал Василий, и повторил несколько: — Грю, прям будто что-то держало!
Я частенько вспоминаю это «будто его держало" — тогда эти слова казались расхожими, а позже думалось: и впрямь не пускала, упругой силой держала Витю за сердце чистая таежная жизнь, а он все не слушал ее, продирался сквозь тугой морозный воздух, бросая по пути лишнее…
Дядя Петя умер перед самым отъездом, его «Феня не пустила». Витя тоже накануне отъезда погиб, и тоже будто не пускало его: то ли тетя Феня, то ли дядя Петя, то ли вся жизнь прежняя. Можно еще долго рассуждать, аллегории подводить… Можно писателя приплести (дескать, перевязал судьбы героев рассказом), придать литературе роль загадочно-важную, влезть со своим рассказишком в провидцы ли, в какие другие задельщики судеб. Все можно. Только перед Витей стыдно, и перед жизнью, которая в сто раз изобретательней и горше любой литературы.
Летом пьяный Серега открыл пальбу из Витиного карабина. Три дня его ловили в лесу у деревни, но так и не поймали, потом сдался сам. Дело долго и вяло вели, присудили небольшой срок условно — за неимением улик, хотя всем было ясно, что убил и поджег.
Татьяна договорилась со знакомым капитаном, чтоб тот стал в Бахте, а нас, Витиных друзей, телеграммой попросила загрузить на баржу остатки вещей — мотоцикл, моторы, прочее барахло, которого набралось три тракторных тележки. Когда грузили, матрос поинтересовался:
— Что, уезжает кто-то?
А Василий ответил просто и с какой-то горькой далью в голосе:
— Уже уехал.
Всю жизнь мучусь — все писательство грешным кажется занятием, бездельем даже. Мужики вон все вокруг делом заняты, кто сено возит, кто на рыбалке сопли морозит, один я по избе в чистой рубахе хожу, да всякие истории сочиняю, и все больше за чужой счет. Человек целую жизнь прожил, ты за месяц или за год про него повесть написал, а читатель за час прочитал. Не размен ли?
Взялся я свои рассказы перечитывать и о людях, о каких писал, думать. И думы вышли невеселые по большей части. Оказалось, что о ком писал я — Петрович, Паша, Дед, Иван Лямич — все они уже умерли уже. Выходит, плохой я писатель, раз о ком ни напишу — то помирает человек. Что ж за глаз такой, рука такая дурная? Такого и подпускать-то к чистой бумаге нельзя.
Долго думал, а потом понял: неправильно я говорил. Просто именно об этих людях перво-наперво и хотелось писать. Что-то общее, бедовое было в них, пьяницы ли они были горькие, или просто бессребреники, но добрые, с открытыми душами люди, (не зря их друг к другу и тянуло) и человечина, не работа, в жизни их больше всего интересовала. Никаких у них не было планов на будущее, на хозяйство особенно крепкое, а прожить хотелось — с людьми. И за жизнь свою трястись не умели. А Паша все говорил: «Кому положено сгореть, тот не утонет» и «Напиши, Михайло, что-нибудь про нас».
В рассказе "Петрович" я рассказывал об этом человеке, но позволю себе еще раз повториться. Я тогда только что приехал на экспедиционном катере из Верхнеимбатска и сидел на угоре на лавочке. В Бахте, да и вообще на Енисее я никого не знал. Неподалеку молодой мужик громким густым голосом рассказывал двум приятелям о концерте в клубе. Упоминались баян, рубаха с петухами, и песня "Усидишь ли дома в восемнадцать лет", вместо которой были спеты куплеты про какого-то деда Трофима. Приятели хохотали. Он закончил рассказ словами: "Вот такая рубрика вышла" и проходя мимо меня, сказал: "А ты чо сидишь? Пойдем с нами обедать". У Павлика были голубые глаза навыкате, темные длинные брови, кольцо волос на затылке. После бани он походил на селезня в весеннем пере. В детстве его ударил конь копытом в лицо и на всю жизнь сплющил нос.
Павлик обладал исключительным даром гостеприимства. Приглашал он к себе так убедительно и так выкатывал глаза, что отказываться не приходилось. "Мужики, пойдем ко мне. Кто? Ирина? О-о-о… Сядь — "неудобно", че попало собират. Старуха у меня золото" или "Завтра у Ирины день рожденья. О-о-о, что ты, парень — настоящие сибирские шаньги. Парень, я крупно обижусь…" Павлик был душой деревни, не любить его было нельзя. Работал он бакенщиком.
Читать дальше