Илья Стогoв - 13 месяцев

Сразу после Чернышевска начались степи. Не ровная поверхность, как в Европейской России, а все те же холмы, но без леса. Сотни голых склонов до самого горизонта. Словно смотришь поверх голов в кинотеатре, а все зрители — лысые.

Лежать на верхней полке было жарко. Пот стекал у меня по лицу и с кончика носа капал на газету, которую я читал.

Я надеялся обмануть свое тело. Устать, измотать его, сделать так, чтобы хоть одну ночь тело проспало до утра.

Тело не желало, чтобы его обманывали. К третьему дню езды организм окончательно запутался во временных поясах и перешел на двухразовый режим спанья. Я засыпал в семь вечера, просыпался в два часа ночи, а днем обязательно устраивал себе тихий час.

Наверное, это возраст. Когда мне было лет двадцать, помню, я летал на Филиппины. Там я акклиматизировался за сутки, а в обратную сторону — за двое. Привыкнуть же к сибирскому времени я не смог даже спустя две недели.

Просыпаться ночью — неинтересное занятие. Свет не горит во всем составе. Пассажиры спят. Странно, но иногда спали даже веселые экологи.

За неделю езды единственное, что изменилось в их купе, — вместо осточертевшего допотопного «Queen» они стали слушать кассету дурной русской поп-музыки.

Я выбирался в коридор и часами стоял у темного окна. Было темно и пусто. Вдалеке виднелись дома, но окна в них не горели. Небо было похоже на карту себя самого. Кроме луны, смотреть в окне было не на что.

Через приоткрытую дверь мне был виден спящий монголоидный сосед. На теле у него совсем не было волос. Может быть, азиатским мужчинам недостает тестостерона?

Даже во время сна монгол не снимал носки. Они у него были серые, синтетические. Именно такие, которые начинают жутко пахнуть уже через три минуты ходьбы.

В коридоре висело расписание прибытия на станции и часы с московским временем. Местное время выставлять бесполезно, потому что меняется оно иногда трижды за сутки.

В туалете, рядом с купе проводников, я нашел объявление:

Уважаемые пассажиры!

Огромная просьба: по большой нужде в этот туалет не какать.

Стенка не герметичная и запахи идут к нам в служебку.

В вагоне несли службу две проводницы. Одна работала днем, а вторая — ночью. Обе — милые, предупредительные женщины. Ночная, сидя у себя в купе, читала толстую книжку о приключениях Конана-варвара.

В полшестого утра поезд встал в поселке Ерофей Павлович. Такое вот странное название, состоящее из имени и отчества покорителя Приморья Хабарова.

Я вышел из вагона. Проводница громко крикнула:

— Ссать, что ли? Так ты давай, ссы! Отвернусь! Прямо здесь вставай и ссы!

— Да нет. Я посмотреть. Интересное название.

Проводница стояла в метре от меня. Но орала так, будто я нахожусь на другом конце платформы.

— Чего тут интересного-то? Тут даже вокзал на дрова разобрали. Ты лучше иди в вагон греться. А то сейчас внутри будет холоднее, чем на улице.

Проснувшиеся пассажиры выходили из вагона и ежились. Несколько мужчин отошли чуть в сторону помочиться. Проводница громко кричала им, чтобы следили: то, что из них выливается, может примерзнуть к телу, так и не долетев до земли.

По утрам я натягивал брюки в одной климатической зоне, а вечером снимал совсем в другой.

За окном проплывали пихтовые леса, маньчжурские сопки, настоящая тайга, прибайкальские степи и бетонные сибирские города, похожие друг на друга, как близнецы.

Задолго до самих городов начинались кладбища транспортных средств. От рельсов, по которым мы ехали, и до самых сопок на горизонте — выпотрошенные железные коробки: автобусы, вагоны, легковые автомобили… обгорелые кучи металла.

Ждать следующий город, следующую остановку пассажиры начинали сразу же, как только мы отъезжали от предыдущей. Они сверялись с расписанием, выглядывали в окно, делали вид, что все еще живы. В поезде, идущем неделю, доходящем с Тихого океана почти до Атлантики, делать больше нечего.

С тех пор, как я сел в вагон, прошло пять дней. За это время я успел: полностью исписать две гелевые авторучки, в клочья изорвать купленные в Хабаровске теплые носки, прочесть пять толстых еженедельных газет (две, правда, не до конца), отломать маленький кусочек коренного зуба, проехать пять тысяч километров, похудеть на дырочку в ремне, по самые глаза зарасти щетиной и выкурить семь пачек «Мальборо» в красной упаковке.

И еще, тащась через эти молчаливые тысячи миль, через места, где слова ничего не значат, я думал о такой штуке, как грех тщеславия. Тщательно подбирал слова, чтобы сказать вам о тщете славы.