Александр Гольдштейн - Спокойные поля

Пора в путь, слева под мышкой портфель, кисть, независимая от прижатого локтя, гибко вращает страницы, развернутые на правой ладони. Что он искал, не могу вам сказать. Предположим, гадал наобум на Энеевых странствиях — и для тех наобум, кто брезгливо отвертывается, и для тех, кто снисходит к извинительно искреннему предрассудку. Меньшинство признает: о природе гадания неизвестно ему ничего, только то, что оракул, своеручно добытый в клубящемся месиве, ведет каждого к его собственной, ему одному принадлежной, стало быть, истинной цели. И если Эней это судьба, судьба в неотступном скитальчестве, то чему же и должен герой научить — терпению, беспрекословно терпению, а когда вдоволь натерпишься, может быть, повезет разглядеть, как зачинается в сущем несущее, то, чему суждено нести на себе еще не созревшую, еще не рожденную тяжесть, кирпичи будущего, над которыми некстати насмешничала погрязшая в прошлом, львам на съедение брошенная правая партоппозиция. К этой тяжести нерожденной, ему, никому больше, вмененной, устремился Эней на заре и закате, они совпали в тот миг. Троя горела, возвестив другой город и мир в продолжение и неукротимое разрастание славы. Но, ставши будущим, Эней не забыл взять с собою и прошлое, отца своего, немощного Анхиза, унесенного на плече, см. скульптуру Бернини на вилле Боргезе, говорит Торговецкий, почерпающий образованье в альбомах. С чем-то по книге сверялся, чем-нибудь руководствовался? Это и значит — гадал: прислушивался, идя по следу, к топоту гнедой кобылы, лаю гончей и бесшумному на высоте лёту дикой голубки.

Всюду в поэме разлит блеклый свет и раскиданы знаки. Усвоив толкование, получишь мудрость. Смятенье тем более горькое подстерегло Павла вскоре спустя, когда, в бессчетный раз листая том, наткнулся на незнакомый отрывок о спокойных полях. Как же так, теряется он, а текст неумолимо свидетельствует. Серые, в цвет дождевой пелены, на границе двух сновидений, одно из которых весьма приблизительно именуется явью, они обещают блаженство, но как трудно снискать его и как трудно в нем задержаться, плывя за ресницами, между снами, еще не уснув. В утлой, хлебнувшей ила и воды, предательски своенравной ладье. Сгорбившись, читает страницу, сейчас отпустит амнезия, он опознает в отрывке старого друга. Тщетно, встречен впервые фрагмент, а это центр, осевой стержень поэмы; избегал его годы и годы. Недобрый знак, бормочет Павел, час тоже недобрый. Выучи, Паша, латынь и прочтешь наконец свою книгу, посмеивается Олег. Ты не понимаешь, Олег, говорит Торговецкий, эта книга нужна мне по-русски.

Ударенный электричеством, через двадцать лет и три жизни, я свиделся с Павлом под занавес дневниковых записок изменника. Грезя о тихом потоке, держащем пловца на поверхности, он обращается к серому полусумраку елисейских полей у Вергилия, к замедленности в успокоении, к спасительной дреме сквозь бодрствование. Наделенная душою река отнесет его в поле, поле примет его. У каждой реки есть душа, надорванный человек, он не забыл Юлиана, который брал обеими ладонями из раны кровь и бросал ее к солнцу — насыться. Бесстебельные, блеклые, как само поле, цветы послужат постелью усталости, той невесомой, опустошенной усталости, что наступит с воцарением мира. Сначала не удалось, это часто бывает, опыт воспитывается попытками, так что не надо стыдиться; по наущенью консьержки полиция вышибла дверь и свезла неостывший труп в госпиталь, там воскресили под капельницей, а набрякшую от бурых пятен простынь он полгода, пока не собрался опять, хранил в шкафу как реликвию. В августе, незадолго до оставления города на улице пели солдаты, шестеро, хоровая германская раса, загорелые в гимнастерках линялых ребята, у крайнего слева очки, оттопырены уши, но такая же, что и у других пятерых, несокрушимость в глазах. Славная песня, погибнем, а не сдадимся — мужчины. Он возвращался как раз из борделя, было намерение и передумал, заглянул в открытую дверь, завешенную перетянутым в талии красным шелком (песочные часы, висячая дама-оса). Перекинулся фразами с девушкой на крыльце, в платье, отворяющем грудь до середины ложбинки, распаренную, благодатно пышущую августом грудь, с коричневатою родинкой выше соска, но в паху не воспряло, плоть уклонялась касаний, откланялся. Прикосновенье избыточно, просто хотел посмотреть, сейчас нужно другое. Табак, нагретый камень переулков, бульварчик со сросшейся кроной платанов, песня немецких солдат. Акация, запах краски и жареной рыбы с лимоном, пыль мостовой, прибитая сильным, веселым напором из шланга, капли на листьях. Лифт, лязгнув дверью, поднял на десятый этаж, полбутылки шампанского и неописанное, смутное по ощущениям забытье в бурых пятнах, но полиция высадила дерево и замок. Это проба, пролог, больше не промахнется, и тут, отлистав, я ожегся о полусумрак полей, и рядом был Павел, сутулый, еще поседевший, укоризненно немигающий.