Маргарет Мадзантини - Сияние

Когда из жизни уходит кто-то родной, ты как бы становишься его учеником, принимаешь на себя его дело. И тогда понимаешь, почему для старой перчатки всегда найдется новая рука. Мы с Ленни до одержимости хранили память об Ицуми. Мы не шутили, не дурачились, как прежде. Мы разговаривали так, точно Ицуми была с нами, точно она следила за нами, оценивала каждое слово, каждую мысль. Точно она могла предугадать, что мы собираемся сделать. Мы сидели дома целыми днями и смотрели фильмы, которые Ленни привезла из Кот-д’Ивуара. На экране текли реки, зараженные малярией, проводились странные ритуалы, плакали худющие дети, пели на рассвете подростки-семинаристы. Этот простой мир, такой естественный, без всяких прикрас, возвышал нас в нашем горе. Я смотрел на Ленни и ощущал в ней упоение жизнью, молодостью. Это немного примиряло меня с мыслью о том, что я опустил руки. Ей предлагали поехать в Нью-Йорк и заняться там своим фильмом, смонтировать отснятые пленки, но она никак не могла решиться. Поехать в Америку казалось ей невозможным, какая-то травма удерживала ее. Там, в Америке, ее бабушку и дедушку мучили в лагере, она боялась предать память о близких. Ицуми всегда выступала против всего американского. Так мы с Ленни впервые за много лет поссорились. Я не собирался сдаваться, лишь бы удержать ее: мне было важно, чтобы она реализовала свои мечты. В ответ на мои доводы Ленни осыпала меня оскорблениями, заявив, что я обманывал мать, что она умерла из-за меня, что я никто, чтобы давать ей советы, что я всего лишь убийца и мужеложец. Все это было так предсказуемо и так романтично. Мы быстро помирились: за столом перед блюдом с курицей тандури. Ленни купила билет, и я доверил заботу о доме приятной девушке-агенту, которая занималась поиском иностранцев, желающих снять жилье. Теперь Ленни могла заниматься фильмом и спокойно путешествовать, живя на доходы от помесячной аренды.

Достигнув пика академической карьеры, я уволился из колледжа под удивленный ропот коллег. Я снова принялся работать на аукционах. Мне нравилась такая работа, она была разнообразнее и интереснее. В какой-то период жизни тебе уже не хочется крутить романы на глазах у всех, ты хочешь забиться туда, где тебя не заметят. Я уже не мог научить студентов ничему новому, я перестал заниматься культурной благотворительностью, эта жилка во мне совершенно атрофировалась. Я оставил в шкафу все свои записи, лекции, собрал кое-какие конспекты да мелкие безделушки, кинул все в сумку и решил, что заберу ее позже. Мне устроили традиционные проводы: банкет и прощальные песни. Я покинул кафедру, передав все исполняющей обязанности декана Оливии Кокс, но гладиаторы, готовые бороться за мое место, уже стучали мечами. Джина на празднике не появилась, но сказала, что каждую пятницу после занятий будет ставить перед погасшим камином две бокала в память о наших посиделках.

Тем временем страну охватил тяжелейший кризис. Финансовый мир зашатался и заскользил, ледники стали таять. Казалось, их напомаженные верхушки возвышаются над городами, точно мрачные небоскребы Готэма из последнего фильма про Бэтмена. Ирландия и Испания барахтались в финансовых руинах, веселые виллы сменились мрачными бетонными скелетами.

На аукционах можно было увидеть кого угодно. Эта среда – любопытная обсерватория для изучения людей, принадлежащих к самым разным слоям общества. Атмосфера аукциона напоминала Европу после войны. Я занимался тихой, чистой работой, сочинял экспертные заключения, заполнял анкеты. Совершенно спокойно я принимал участие в разоружении доброй части Европы, избавляя ее от излишней роскоши.

Я обзавелся мотоциклом, кожаной курткой и блестящим шлемом. Я не гонял, как молодые, я был благоразумен. Мне нравилось, что кожаная куртка обтягивает мою узкую фигуру, – так я выглядел стройнее, хотя под курткой прятался старик. Я чувствовал себя точно актер, играющий молодого кентавра, который бежит от цивилизации, чтобы жить честно и мужественно. В солнечные дни я направлялся в Уитстейбл полакомиться морепродуктами. Клал шлем на стул и наслаждался солнцем и вином, а потом возвращался в Лондон.

Я стал страдать бессонницей. В три часа ночи я был бодр и свеж, точно только что плавал в водах Атлантики. В седле «Harley-Davidson» я скользил по улицам, освещенным ночными огнями. Шлем отделял меня от мира. Иной раз мне случалось притормозить возле небезызвестного клуба «Haven». У входа толпились нерешительные и любопытствующие, более опытные и смелые проходили внутрь. Но даже когда мне пару раз случалось оказаться неподалеку от таких заведений, как «Freedom», «Barcode» и других гей-клубов в районе Сохо, я заходил туда лишь поболтать с безбашенными друзьями и отправлялся домой. Мне нравилось смотреть, как парни целуются, как они кладут руки на колени друг другу, как просовывают ладонь за пояс джинсов. Они жили в своем мире, но мне не было в нем места. Слишком поздно.