Андрей Рубанов: Жестко и угрюмо

— Не уверен. Я, пожалуй, сосредоточусь на капитальном строительстве. На литературные гонорары жить нельзя.

— Учись! — вскричал возбужденный Семен. — Учись, и научишься! Скажешь ему, что всего навалом. Море сюжетов. Куча идей. Абсолютный фрэш! Персонажи! Язык! Фабулы! Все, что хочешь!

— А я что, должен сразу с ним — на «ты»?..

— Сообразишь на месте.

Я испугался.

— Сообразишь? А ты со мной не пойдешь разве?

— Нежелательно. Лучше выступить соло. Когда люди приходят вдвоем — впечатление размывается.

— Я без тебя не пойду, — сказал я. — Мне страшно.

— Сколько раз ты был на допросе?

— Пятьдесят раз.

— Прокуратуры не боишься, а кино боишься.

— Да. Боюсь. А вдруг все срастется? А вдруг он снимет хорошее кино? У меня крыша поедет.

— В кино у всех крыша едет, — сказал Семен. — Ты его фильм смотрел?

— Пытался. — И что ты понял?

— Он хочет быть крутым. Острым, ярким. Преступным.

— Вот! Вот! Вы нашли друг друга! Вы договоритесь. Вы сделаете бешеную картину. Главное, чтоб она была зрительская. Внятная. Тарковский был хорош, но его идеи убил русский прокатный кинематограф! Никакой тарковщины! Никакого искусства из головы! Только отсюда! — Семен ударил себя в ключицу. — Из сердца, из нервов!

— Мне показалось, этот Ржанский… как раз из головы работает…

— Работал, — поправил Семен. — Пока тебя не нашел. Теперь вы сделаете настоящее кино. Из позвоночного столба. Из собственной природы. Убеди его в этом. Зарази.

— Тогда, — сказал я, — ты пойдешь со мной. — Как скажешь, — ответил друг. — Я тебя люблю. Я не оставлю тебя ни в горе, ни в радости.

Ах, как была тогда нам нужна эта победа.

Ах, как вовремя нас посетила эта благодать.

Пьяные, счастливые, дурные, плохо подстриженные, мы стояли на балконе, мы смотрели в желтые окна, мы вдыхали кислый воздух большого города. Мы хохотали.

Мы знали все про все. Нам сравнялось по тридцать пять. Мы были богатыми и бедными, преданными и проданными, битыми и клятыми, женатыми и разведенными, спившимися и завязавшими, арестованными и освобожденными, вонючими и благоуханными. Олигархи доверяли нам миллиарды, а собственные жены боялись доверить собственных детей. Мы понятия не имели о том, кто мы такие. Мир пытался, но не мог нас идентифицировать. Мерзавцы — или герои? Авантюристы — или подвижники? И вот одному из нас удалось положить на бумагу наши рефлексии, нашу ярость и любовь.

Я не совершил подвига, я не родил новую формулу, я не пересек океан и не открыл Америку.

Но я нашел слова.

Спустя несколько дней Ржанский позвонил.

— Я сейчас в Каннах, — сообщил он сквозь атмосферные шорохи трех тысяч километров. — Вернусь, и поговорим у меня в офисе, ага?

— Ага, — ответил я.

Естественно, он находился в Каннах, а где еще, глупо удивляться. Естественно, у него был свой офис; естественно, на территории концерна «Мосфильм».

— Да хоть в Кремле, — сказал Семен, когда я сообщил о звонке из мира грез. — Не менжуйся. Через десять лет у тебя тоже будет офис на «Мосфильме». А может, и в Голливуде.

Я в те дни много пил, жена не доверяла мне машину; мы двинули на рандеву пешком.

— Только на своих двоих, — авторитетно научил Семен. — Ты писатель, следовательно — голодранец. Заодно и прогреем мозги — по пути к славе.

От метро «Киевская» — полчаса быстрым шагом, вдоль сурового гранитного парапета набережной реки Москвы. Но прославленные литераторы, чьи опусы экранизируют еще более прославленные кинодеятели, не ходят быстрым шагом. Успех неоспорим, очевиден. То есть мы уже успели, не опоздали; спешить было некуда. Без нас не начнут и не закончат. Оснащенные великолепно скользкой бутылью молдавского коньяка, мы двигались естественным темпом естественно хмельных мужчин, безусловно доказавших планете свою стопудовую естественность. Узкая посудина ноль семьдесят пять удобно помещалась в кармане пиджака. Пока шли — прикончили и выбросили в реку: черные волны унесли стеклянную дуру в прошлое, а мы шагали в будущее.

Территория концерна «Мосфильм» была необъятна и практически безлюдна, газоны заросли лебедой по колено; с трудом мы отыскали нужное здание и нужный этаж, и пока шли вдоль ряда облезлых дверей, Семен усмехался бесшумно.

У меня тоже был свой офис; и у Семена был; мы тоже «делали дела», пусть не в сфере кино, пусть без визитов в Канны — но это ничего не меняло.

Режиссер Ржанский оказался молодым, статуарным, ухмыльчивым блондином. Эстетский шарф обнимал его бледную питерскую шею. Курил одну сигарету за другой. На пачке светилась надпись: «курение убивает» — на чистом французском языке. Бросив пачку на исцарапанный стол, гений следом бросил и конверт с деньгами. Жест мне понравился: не все знают, что передавать деньги из пальцев в пальцы — дурная примета.