Жиль Мартен-Шоффье - Милый друг Ариэль

— Общественные фонды развития, субсидии на экспортные поставки, комиссионные по контрактам, финансовые гарантии… В этой неразберихе все, кто может, набивают себе карманы. А чтобы заглушить звон монет, просят меня выступить с прочувствованной речью. В ней я буду говорить о Франции и ее благородной щедрости. Что ж, я просто обязан оказать ей эту скромную честь, ведь до сих пор она служила мне вполне удовлетворительно.

На самом деле ему просто хотелось использовать эту поездку, чтобы перелистать вместе со мной несколько страниц Ветхого Завета. Открытие курорта для феллахов он рассматривал как предлог для совершения коротенького свадебного путешествия. Я согласилась. Последние недели научили меня, что в Париже достаточно хорошо знать правила, но совершенно бессмысленно соблюдать их.

Я была игрушкой министра, а «Пуату» была нашей дойной коровой, и слово «работа» звучало здесь смешно. Может, некоторые актеры и вымазываются черной краской с головы до ног, чтобы сыграть Отелло, но только не я: в башне «Пуату» меня никогда не видели. Зато при первом же удобном случае я мчалась в Африку — насладиться хорошей погодой за счет фирмы. Впрочем, теперь у меня были на это все основания: Сендстер наконец дал мне разрешение на разговор с Дармоном о нашем великом плане африканских испытаний.

Высокопоставленные чиновники протокольной службы обладают истинным талантом упрощать жизнь важным шишкам. Сойдя с самолета, Дармон тут же исчез вместе с египетской принимающей стороной, а меня отвезли в отель «Old Winter» и поселили в люкс-апартаментах с видом на Нил. Поплавав часа два в бассейне, я села в коляску и отправилась во Дворец съездов, где мой великий человек должен был произносить свою речь. В ней не была забыта ни одна звонкая формулировка. Оратор призывал мобилизовать творческую общественность для возвеличивания современной гуманистической этики, снимал шляпу перед всемирной Декларацией прав человека, объявлял идеологию служанкой совести, гарантировал неизбежность деколонизации умов, беспокоился о новых линиях раздела (интересно чего?), торжественно клялся содействовать процветанию культур малых народов… Словом, это была настоящая интеллектуальная вакханалия, полный набор третьемирских благоглупостей. Ночная тьма отрезала слушателей от фантазий Дармона с неумолимостью упавшего занавеса.

Но это еще был не конец. Египетский коллега министра устроил торжественный ужин. Он проходил в огромном зале с кондиционированным воздухом, какие можно встретить повсюду, от Лиможа до Боготы: никакого вида на Нил или на соседние храмы, со всех сторон одни только раздвижные стены, потолки из полистирола и стулья, укладываемые в штабеля. Дармон сидел за столом для почетных гостей, меня посадили за другой, подальше. Моя соседка слева, видимо, принимала себя за Далиду пятидесятых годов: кроваво-красные губы и ногти, угольно-черные волосы и ресницы, удушливый аромат цветочных духов… Поскольку она явно успела захватить ту эпоху, зрелище было весьма патетическое. К счастью, справа мне достался очаровательный пожилой господин из Верховного совета по древностям при правительстве Египта, изъяснявшийся на безупречном (даже слишком безупречном) французском. Он учтиво осведомился, чем я занимаюсь. Я ответила самым естественным тоном, какой подобает истинно элегантной особе:

— Ничем. Я сплю с Александром Дармоном.

На миг в его глазах блеснула паника, как будто я призналась в принадлежности к террористам-смертникам из «Хезболла». Потом он счел за лучшее рассмеяться и приготовился провести приятный вечер. Он явно пользовался известностью и всеобщим уважением, а потому добился от официанта, чтобы тот принес нам двоим бутылку местного вина, честно говоря, отвратительного, похожего на смесь виноградного сока и сладкого дезодоранта. Но, несмотря на это, оно очень подняло нам настроение. Поскольку «проф» считал всех французов безбожниками и насмешниками, он долго и злорадно распространялся о коварных выдумках жрецов фараона, которые изобрели политеизм только для того, чтобы увеличить количество жертвоприношений. Особенно ретиво он обрушился на обезьяньего бога Тота [32] Ревнители культа древнего египетского бога мудрости Тота считали павиана священным животным. ; сильно подозреваю, что он изливал на него всю ту желчь, которую не осмеливался излить на современных мулл. Но, когда он приписал Джимми Картеру изречение, согласно которому мужчина, заставляющий страдать других, не может считаться джентльменом, я возразила в том же иконоборческом духе: