Жиль Мартен-Шоффье - Милый друг Ариэль

— Александр — совсем другое дело, в него я действительно влюбилась: он просто гений устного секса…

На какой-то миг я смолкла, в аудитории раздался тихий потрясенный шепот, а Пиво изобразил на лице крайнее изумление. Выдержав паузу, я пояснила свою мысль:

— Я хотела сказать, что стоит ему открыть уста, никто не способен устоять перед обаянием его речи. Когда он говорит об истории или об искусстве, он знает абсолютно все. Когда же рассуждает о людях, то видно, что он всех их презирает; его улыбка скрывает такое зоркое недоброжелательство, от которого никому нет спасения. Общение с ним было крайне пагубно для души, но в высшей степени благотворно для моей эрудиции, да и для здоровья тоже, поскольку он непрерывно заставлял меня смеяться. Я очень сожалела, что со дня моего ареста он не подавал о себе никаких вестей. Это задело меня тем больнее, что еще накануне мы провели вместе целый вечер. Не хочу скрывать от вас, что в тюрьме Флери любой, даже самый скромный знак внимания был для меня величайшей отрадой. Но он не счел нужным оказать мне его. Он даже не написал моей матери письмо с соболезнованиями по поводу смерти моего отца. Вот так. И именно поэтому родилась моя книга.

Поскольку обычно я говорю очень быстро, Симон предварительно провел со мной репетицию. Я должна была произносить каждое слово спокойно, тихим голосом, не торопясь и все время улыбаясь. Эти интонации в духе Бернадетты Субирус [113] Бернадетта Субирус (1844–1879) — французская крестьянка, которой, по ее словам, во время паломничества в Лурд явилась Богородица. Была канонизирована как святая в 1933 г. недолго обманывали Пиво. В его венах забурлил Audimat [114] Audimat — рейтинг популярности передачи. : вот он, желанный миг, сейчас я уничтожу своего бывшего любовника. Заранее плотоядно облизываясь, он подбросил в беседу несколько щепоток соли, как хорошая кухарка в кипящий бульон. Одно его слово, и меня понесло. Целых десять минут я вываливала на аудиторию воспоминания о романе с таким Александром, чья знаменитая этика социалиста осталась стопроцентно чистой и незапятнанной, поскольку никогда и ничему не служила. Когда Пиво наконец выразил удивление внезапным всплеском моего нравственного сознания, я, еще не остыв, возразила:

— А почему, собственно, я должна стыдиться того, что летала на частных самолетах или жила в роскошных гостиницах? Такие радости существуют именно для простых людей — в утешение за то, что они не стали сильными мира сего. Это Александру следовало бы задаться вопросом, что он делает, а не мне…

Шли минуты, и я, к счастью, вовремя вспомнила о матери, которая, наверное, совсем изошла от гнева. Настал миг смертельного удара. Как там говорили наши дорогие братья-римляне: «Omnes vulnerant, ultima necat» [115] Omnes vulnerant, ultima necat — многие (удары) ранят, последний убивает (лат.). ? Пора было выпускать отравленную стрелу — теперь или никогда. И я выпустила ее — эдак походя, как бросают незначительное замечание:

— Есть вещи, о которых я вообще не жалею. Например, Александр был для меня превосходным наставником в области европейской цивилизации. Только мой отец умел изображать прошлое таким прекрасным, как это делал Александр. Я никогда не забуду наши с ним поездки в Прагу, во Флоренцию, в Саламанку… Куда же еще… Ах да, в Лугано, конечно, город, где он так любил провести несколько часов…

Готово! Теперь Лекорр знал то, чего я ему никогда не рассказывала на допросах. Зло свершилось. Я вежливо ответила на вопросы других гостей студии и закрыла тему. Когда молодой философ завел взволнованный рассказ о процессе Барби, я, очень довольная исполненным номером и тем, что все уже кончено, слушала его вполуха. После его выступления Пиво вверг меня в сильное замешательство, спросив, действительно ли я верю в нравственную пользу громких юридических спектаклей. Поскольку все ожидали моего процесса, эта была явная ловушка. Но, если он думал, что я унижусь до выклянчивания снисхождения, он меня плохо знал. Я послала республиканскую «нравственную пользу» ко всем чертям:

— Нет, не верю; я ненавижу эти гуманистические шоу и считаю их абсолютно непродуктивными, напротив. Все это напоминает московские процессы, и общественность автоматически становится на сторону обвиняемых. Вам объявляют, что сейчас введут убийцу-гестаповца, а в зал вползает старичок божий одуванчик, такой высохший, что слышно, как у него суставы скрипят, когда он встает для ответа на вопрос. Создается впечатление, будто стреляешь по машине скорой помощи. Результат трагичен: чудовище пробуждает жалость.