Дон Делилло - Полночь в Достоевском

— Представьте поверхность без всякого цвета. — сказал он.

Мы сидели и представляли. Он провел рукой по темным волосам, лохматой массе, раскинувшейся во всех направлениях. Он не приносил в класс книг, никогда ни учебника, ни стопки заметок, а при его неуклюжих рассуждениях нам казалось, что мы становились тем, чем он нас видел — аморфной сущностью. У нас не было агрегатного состояния. Он вполне мог обращаться к политическим заключенным в оранжевых спортивных костюмах. Мы этим восхищались. В конце концов, мы учились в Тюремном корпусе. Мы обменялись взглядами, она и я, нерешительно. Илгаускас наклонился к столу, в глазах плескалась нейрохимическая жизнь. Он смотрел на стену, говорил со стеной.

— Логика кончается там же, где кончается мир. — сказал он.

Мир, да. Но казалось, что он говорит, повернувшись к миру спиной. Но, в конце концов, предметом была не история или география. Он сообщал нам принципы здравого смысла. Мы внимательно слушали. Одно замечание перетекало в следующее. Он был художником, абстракционистом. Он задал серию вопросов и мы искренне записали. Его вопросы были неотвечаемы, по крайней мере для нас, но он в любом случае не ждал ответов. В кабинете мы не разговаривали: никто ни разу не заговорил. Никаких вопросов студентов к профессору. Эта неколебимая традиция здесь была мертва.

Он сказал:

— Факты, образы, предметы.

Что он имел в виду под «предметами»? Наверное, мы никогда не узнаем. Были ли мы слишком пассивны, слишком податливы? Мы видели дисфункцию, а называли ее вдохновенной формой интеллекта? Мы не хотели его любить, только верить в него. Мы лелеяли свою глубокую веру в абсолютную природу его методологии. Конечно, никакой методологии не было. Был только Илгаускас. Он испытывал наш смысл существования, что мы думали, как мы жили, истинность или ложность того, что мы считали истинным или ложным. Разве не так поступают великие учителя, мастера дзена и брамины?

Он наклонился к столу и заговорил об установленных заранее значениях. Мы внимательно слушали и пытались понять. Но понимание на этом этапе нашего обучения, его нескольких месяцев, привело бы к путанице, даже к какому‑то разочарованию. Он сказал что‑то на латыни, прижав ладони к столу, а потом сделал что‑то странное. Он посмотрел на нас — глаза скользили по ряду лиц, от одного к другому. Мы все были там, мы всегда были там, наши обыденные закутанные Я. Наконец он поднял руку и посмотрел на часы. Неважно, сколько было времени. Жест означал, что занятия окончены.

«Заранее установленное значение», — подумали мы.

Мы сидели, она и я, пока остальные собирали учебники и листочки и снимали куртки со спинок стульев. Она была бледной и тонкой, волосы заколоты сзади, и мне пришла в голову мысль, что она хотела казаться нейтральной, выглядеть нейтральной, чтобы ее было труднее замечать. Она положила учебник на тетрадку, в точности отцентровав, потом подняла голову и подождала, пока я что‑нибудь скажу.

— Ладно, как тебя зовут?

— Дженна. А тебя?

— Хочется сказать Ларс — Магнус только чтобы проверить, поверишь или нет.

— Не поверю.

— Робби, — сказал я.

— Я видела, как ты тренируешься в фитнесс — центре.

— Я был на орбитреке. А ты?

— Просто проходила мимо.

— И часто ты так делаешь?

— Практически все время, — ответила она.

Последние теперь шаркали на выход. Она встала и уронила книжки в рюкзак, болтавшийся на стуле. Я оставался на месте, наблюдая.

— Интересно, что тебе есть о нем сказать.

— О профессоре.

— Есть какие‑нибудь интересные наблюдения?

— Я однажды с ним разговаривала, — сказала она. — Лицом к лицу.

— Ты серьезно? Где?

— В забегаловке в городе.

— Ты с ним разговаривала?

— Я не могу надолго оставаться в кампусе. Надо иногда выбираться куда‑нибудь.

— Знакомое чувство.

— Это единственное место, где можно поесть, не считая здешней столовой, так что я зашла и села, а он был в кабинке через проход.

— Невероятно.

— Я села и подумала: «Это он».

— Это он.

— Там было большое раскладывающееся меню, я за ним пряталась, украдкой поглядывала. Он ужинал, что‑то облитое коричневым соусом, как из центра земли. И у него была кола, банка с гнутой соломинкой.

— Ты с ним разговаривала.

— Я сказала что‑то не очень оригинальное и мы перебросились парой слов. На его втором сиденье он бросил куртку, а я ела салат, а поверх его куртки лежала книга, и я спросила, что он читает.

— Ты с ним разговаривала. С человеком, при котором опускаешь взгляд из первобытного страха и ужаса.