Дина Рубина - Коксинель (сборник)

Постояв над останками костюма, я двинулась дальше, рассеянно перебирая обвисшие струны своей бутафорской лютни, бессмысленно повторяя слова прочитанной где-то грустной пистолетты тринадцатого века: «Ибо тоска – ходить весь год пешком, и трогать надоевшую струну… и трогать надоевшую струну…»

На въезде в город под музыку джаз-банда недвижно плыл, рассекая каменные волны гомады, мост-корабль, то пропадая во тьме, то озаряясь вновь, и трепещущий на ветру транспарант вспыхивал под огнями салюта и золотым, и красным, и зеленым парусом…

Люсио нашли заколотым на дне пустой водяной цистерны монастыря Мартириус.

На площади и в парке еще играла музыка, жонглеры, манипулируя тарелками и цветными обручами, ковыляли на ходулях меж группами детишек и взрослых, в воздухе носились надутые серебристо-фиолетовые сердца, шары, разрисованные потешными рожами.

Еще поминутно ухала пушка, посылая в черное небо сверкающие лилии, розы, гвоздики и астры; еще гремели и вспыхивали фейерверки, но уже мчались, разрывая воем праздник, машины полиции и амбуланс.

И в это же время вдруг хлынул дождь, настоящий дождь, первый настоящий дождь в эту засушливую, зашорканную наждачными ветрами зиму.

Всю ночь хлестал косой ливень, полоскался тяжелый водяной парус, бурлили реки на тротуарах, утробно хлюпали водосточные трубы. Всю ночь по слоистому темному небу продолжался безумный бег дымных туч – погоня за неуловимо меняющимися всадниками.

И всю ночь мне снилась небесная охота на кабана, с бесконечной переменой мест – то охотники гнались за кабаном, то кабан за охотниками…

На рассвете дождь стал стихать. Небо прояснилось, высветлив мокрый камень домов… В городском парке, в окружении фиолетовых кустов бугенвиллей, среди ярко-зеленой, в мельчайших брызгах травы, подогнув хобот и расстелив уши, уютно лежал на круглом постаменте блестящий темно-бронзовый слоненок…

Гигантская, идеальной формы и красоты радуга одной ногой стояла в ущелье, а другой ступала куда-то вдаль, за Иорданские горы. И в леденцовом витраже ее венецианского окна сквозили колокольня Елеонской обители и башня университета на Скопусе.

Потом и она стала таять, медленно тонуть, погружаясь в воздушные пучины, и вскоре они сомкнулись над ней.

…Светлейший перламутр неба засиял чистыми тонами кобальта голубого…

Итак, Люсио нашли на дне пустой водяной цистерны монастыря Мартириус.

Говорили, что он сорвался с железной лесенки и, – судя по глубокой рваной ране, – падая, случайно напоролся боком на, в сущности, тупой бутафорский меч.

Долгое время меня упорно преследовало желание спуститься туда и поискать – но что? Какие следы могла бы найти я во влажной темноте подвала?

Нас всех вызывали в полицию и беседовали с каждым. Да, показали все, у «наших испанцев» произошла ссора, да, немножко подрались.

Но у Альфонсо, как выяснилось, на момент смерти Люсио имелось безусловное алиби: он сидел на квартире у Брурии, куда прибежал в состоянии страшного возбуждения, плакал всю ночь и пил бренди. И та это подтвердила.

И это было последней удавкой, накинутой сильной женщиной на рыцарственную шею нашего жалкого директора: месяца через полтора они тихо вернулись вдвоем в Аргентину, откуда, собственно, и прибыли несколько лет назад.

(Что касается жены Люсио, спустя месяца два после происшествия она разрешилась мертвым ребенком. По-видимому, говоря высоким слогом – а могучий рельеф земной коры в нашей местности всегда к этому располагал, – Всевышний не захотел ягненка из-под этой женщины…)

Вялое расследование тянулось недели три, пока не заглохло: «спина» Альфонсо в последний раз мобилизовала все свои мышцы.

Следователь задавал дурацкие вопросы, например: за каким чертом малышу приспичило лезть в подвал монастыря?

– Ему там нравилось, – сказала я.

– Нравилось?! – вытаращил глаза офицер полиции.

– Ну да. Однажды он сказал, что хотел бы там умереть.

Он аккуратно записал мои показания.

Так что следствие остановилось на версии «несчастный случай».

Могло ли быть такое? Наверное, могло.

Но мне бы хотелось думать, мне бы хотелось представить… словом, мое проклятое кровожадное воображение рисует маленького нелепого человечка, разрываемого непереносимой тоской, оперной ревностью и отвращением к себе.