Дина Рубина - Коксинель (сборник)

В зале Давид с Ибрагимом и Сулейманом уже расставляли столы, как обычно – буквой «Т». На столах стояли бутылки с красным сладким вином, салаты в пластиковых упаковках, треугольные пирожки «уши Амана».

Коллектив Матнаса готовился к своему собственному карнавалу в интимном кругу. За ширмами были навалены театральные костюмы, к каждому пришпилена бумажка с именем работника Матнаса. В зале крутились все: кто костюм примерял, кто развешивал гирлянды из сверкающей разноцветной фольги, кто стол украшал.

В дальнем конце зала у окна стояли Альфонсо с Брурией. Она курила, коротко и часто поднося сигарету ко рту, он что-то неслышно настойчиво повторял – судя по движению губ и однообразным кивкам головой.

Вдруг она тряхнула своей рыжей копной волос, отрывисто засмеялась, и он, схватив ее за руку, притянул к себе. Но Брурия вырвалась, легко взбежала по трем ступенькам на сцену и крикнула в зал:

– Хе́врэ, с праздником!

Хеврэ бодрым разнобоем отвечали что-то подобающее.

– Я хочу объявить вам, что у нас с Альфонсо сегодня тоже свой маленький праздник: мы решили пожениться!

Она сказала именно тем оборотом речи, о котором я как-то уже упоминала: «Мы стоим жениться!» – сказала она.

Все захлопали, Ави свистнул, Шимон выстрелил хлопушкой, Отилия рядом со мной проговорила: «Наконец-то!»

Мы с Таисьей молча переглянулись.

И только выражение лица Люсио было невозможно передать: он стоял с непроглоченным куском за оттопыренной щекой. Его маленькие кабаньи глазки были широко раскрыты. Он переводил взгляд с Брурии на Альфонсо, и в этом беззащитно читаемом взгляде были и облегчение, и недоверие, и ненависть… и страдание…

Вдруг он гикнул, вспрыгнул на стул, крутанулся в воздухе, бросился перед Альфонсо на одно колено и, раскинув руки, вскричал:

– О, сеньор! Примите наши искренние, искренние, искреннейшие!..

Альфонсо усмехнулся, сделал какой-то небрежный, отодвигающий жест ладонью и сказал:

– Друзья мои, это пуримский розыгрыш. Браво, Брурия, детка!

И захлопал в ладони, и послал на сцену воздушный поцелуй. Его желваки на скулах дергались коротко и сильно. В зале все растерянно умолкли, и каждый засуетился, делая вид, что занят чем-то своим. Брурия – одинокая, тонкая, в замечательной красоты испанском наряде – продолжала стоять на сцене. Кровь отлила от ее щек настолько, что и без того бледная кожа казалась серой. Вдруг она сухо улыбнулась и, одними губами проговорив: «О’кей!», мягко спрыгнула со сцены и пошла к выходу.

– Эй! – крикнула она, воздев руки и не оборачиваясь. – Все на пуримшпиль! Начинаем представление! Люсио, где твои артисты?! Играем вечную пьесу про то, как Эстер обвела царя вокруг пальца!

На площади, в закутке за сценой, уже нетерпеливо переминались, подпрыгивали, задирали друг друга артисты. Люсио с ходу врезался в их разнаряженную толпочку, строго покрикивая и поправляя то сбившуюся чалму на чьей-то голове, то скособоченную бороду.

Публика, толпящаяся на площади, уже посвистывала, выкрикивала нечто поощрительное, изнемогала от ожидания.

Люсио запрыгнул на сцену:

– Уважаемая публика! Сейчас юные участники театральной студии при Матнасе покажут вам небольшой пуримшпиль, который они сами и сочинили. Прошу тишины и снисхождения!

И торопливо сошел со сцены, чтобы успеть нацепить на себя атласный халат и величавую курчаво-ассирийскую бороду – он играл в этом самодельном спектакле царя Артаксеркса, или, по-нашему, Ахашверо́ша.

Заиграла музыка: отчаянно дудели в жестяные дудки три пятиклассника, еще трое колотили в разной величины тарабуки. Получалась, впрочем, довольно забавная и – если можно так выразиться – довольно гармоничная древневосточная какофония.

Торжественно широко вышагивая, вышли два глашатая в чалмах, с накладными носами и бородами, развернули свитки:

проорали они хором.

– Царь мидийский! – выкрикнул один.

– Хрен персидский! – звонко провозгласил другой.

И дружно:

И далее что-то в этом роде. Разумеется, я перевожу очень приблизительно.