Татьяна Толстая - Кысь

– Я, знаете…

– Славянофил, славянофил! Не спорьте!

– Чаю духовного возрождения!

– Самиздат нужен.

– Но Лев Львович! Но самиздат у нас и так цветет пышным цветом. Вы же сами в свое время настаивали, не правда ли, что это основное. И вот, пожалуйста, – духовной жизни никакой. Значит, не в том дело.

– У меня жизнь духовная, – кашлянув, вмешался Бенедикт.

– В каком смысле?

– Мышей не ем.

– Ну, и?..

– В рот не беру. Только птицу. Мясо. Пирожок иногда. Блины. Грибыши, конечно. Соловей «марешаль» в кляре, хвощи по-савойски. Форшмак из снегирей. Парфэ из огнецов а-ля-лионнэз. Опосля – сыр и фрукты. Все.

Прежние молчали и смотрели на него в четыре глаза.

– А сигару? – осклабился наконец Лев Львович.

– Цыгару курить в другую палату переходим. К печке. Теща моя, Феврония, за столом не велит.

– Помню Хавронью, – заметил Лев Львович. – Папашу ее помню. Дебил. Дедушку. Тоже был дебил. Прадедушка – тоже.

– Совершенно верно, – подтвердил Бенедикт. – Стариннейшего роду, из французов.

– Плодились и размножались, – захихикал пьяненький Никита Иваныч. – Вот вам! А? Лев Львович!

– А вот вам ваш духовный ренессанс, Никита Иваныч!

Налили ржави.

– Ну ладно… За возврат к истокам, Лев Львович!

– За вашу и нашу свободу!

Выпили. Бенедикт тоже выпил.

– Отчего бы это, – сказал Никита Иваныч, – отчего это у нас все мутирует, ну все! Ладно люди, но язык, понятия, смысл! А? Россия! Все вывернуто!

– Не все, – поспорил Бенедикт. – Вот разве если сыру съешь, то да, внутрях мутирует и выворачивает. А если пирожок – то ничего… Никита Иваныч!.. А я к вам с подарком.

Бенедикт пошарил за пазухой и вынул, в чистую тряпицу завернутые, «Виндадоры», – жалко было, по-честному, до слез, но – нельзя же без приношения.

– Вот. Это вам. Книга.

Никита Иваныч изумился, Лев Львович всполошился:

– Это провокация!.. Никита Иваныч!..

– Это стих, – пояснил Бенедикт. – Здеся все про нашу жизнь в стихах. Вы вот спорите, сейчас подеретесь, – а вы читайте. Я наизусть выучил. – Бенедикт завел глаза в темный потолок, – а так всегда вспоминать легче, ничего не отвлекает, – «Поросеночек яичко снес! Куропаточка бычка родила! Виндадоры, виндадоры…»

– Не надо, – попросил Лев Львович.

– Сами любите? Я тоже больше сам, глазами… чтоб никто не мешал… Канпоту себе нацедишь, – и читать!

– Где взял? – поинтересовался Никита Иваныч.

Бенедикт выразил неопределенность: челюсть выдвинул вперед, рот завинтил, будто для поцелуя, брови поднял повыше, сколько кожа позволила, и глаза скосил на плечо; руками тоже пошевелил туда-сюда в разных направлениях.

– Взял… и взял. У нас вообще библиотека большая.

Налили еще ржави; Прежние на Бенедикта не смотрели, да и друг на друга не смотрели, а в стол.

– Спецхран, – сказал Лев Львович.

– Духовная сокровищница, – поправил Никита Иваныч.

– Но я уже все прочел, – сказал Бенедикт. – Я, это… с просьбой. Может, у вас что почитать найдется, а? Я аккуратно… ни пятен, ничего. Я книгу уважаю.

– У меня книг нет, – отрекся Никита Иваныч. Правда нет, ай врет?..

– Я могу свои дать, на время… Вроде как в обмен… Если вы осторожно… Оберните там чем-нибудь… тряпицей, ветошью… У меня книги хорошие, ни Болезни от них, ничего…

– Межбиб с Левиафаном, – сказал Лев Львович. – Я бы не связывался.

– У вас фаза конспирации… Где же ваш демократизм?

– Не надо кооперироваться с тоталитарным режимом…

Бенедикт переждал, пока Прежние закончат свою тарабарщину.

– Дык как, Никита Иваныч?

Никита Иваныч руками сделал вид, что не слышал. Еще браги налил. Хорошо пошла…

– У меня интересные, – соблазнял Бенедикт. – Про баб, про природу… наука тоже… всякое сообчают… А вот вы про свободы говорите, – так и про свободы пишут, про что хочешь пишут. Учат как свободу делать. Принести? Но только чтоб аккуратно.

– Но?.. – заинтересовался Лев Львович. – Чья книга?

– Моя.

– Автор, автор кто?

Бенедикт подумал.

– Сразу не вспомню… На «Пле» как-то…

– Плеханов?

– Не…

– Неужто Плеве?

– Не, не… Не сбивайте… А! – «Плетення». Да! «Плетення жинкових жакетов». – «При вывязывании проймочки делаем две петли с накидом, для свободы движения. Сбрасываем на правую спицу, не провязывая».

– Вязать-то у нас всегда умели… – осклабился Лев Львович.

– Так я привезу? Одобряете?.. – привстал Бенедикт.

– Не стоит, юноша.

Бенедикт слукавил: он и сам не очень любил читать «Плетення», – скучноватый эссе; но думал, может, Прежним подойдет, кто их знает. Сам он больше любил «В объятиях». Накурили, однако, – невпродых. Бенедикт, раз уж встал, толкнул дверь, – впустить вьюжного воздуху. А заодно и за Тетерей присмотреть: не допустил ли своеволия, не забрался ли в сани, – там же шкура медвежья, а скотина другой раз что делает: заберется под шкуру греться, а после проветривай ее! Дух от перерожденца тяжкий: навоз, сено, ноги немытые. Нет, не забрался, но что делает: встал на ноги, валенок с руки снял, и на столбе, где «Никитские ворота» написано, выцарапывает матерное.