Ингвар Амбьёрнсен - Вид на рай

Но нет. Снова Ригемур Йельсен прошлась впустую. Теперь она рассердилась не на шутку. Видно было, как она горит возмущением, вбежала в комнату, размахивая вовсю руками. Может, она решила, что Крыска издевается над ней? Я и Бьерн Греттюн рассмеялись. Смешнее не придумаешь. Но одно важно: мы звонили не ради веселья и забавы, мы вовсе не желали, чтобы нас приняли за пройдох, которые от нечего делать развлекались телефонными звонками и терроризировали честных граждан. Звонки Бьерна Греттюна были честного намерения и преследовали определенную цель — заставить ее призадуматься. Хорошо, пусть сидит и смеется, и ест булочки с вареньем, и пьет кофе со сливками. Прекрасно. Пусть себе отдыхает на здоровье. Но при этом она не должна забывать думать о правильном и неправильном в жизни. Теперь вот для начала она обязана задуматься, что это был за человек Бьерн Греттюн. Недавно въехавший в их дом мужчина. Теперь ей следовало дальше ждать от него вестей.

И если я правильно его понимал (а так оно и было), хотя я был всего два раза по две недели в Странде, то он не оставит ее на произвол судьбы. Да, правильно, что он теперь, повзрослев, отошел от Иисуса Христа, но моральным калекой, разумеется, оттого не стал. Наоборот, как полагают многие, лучше и человечней сделался.

Но ладно, достаточно на эту тему. Всему свое время. Бьерн Греттюн тоже согласен. Делу время, потехе час. Ригемур Йельсен есть над чем теперь призадуматься, да, вероятно, и во сне не уйдет от мыслей. Кроме того, не мешало сделать небольшой перерыв, потому что Бьерн Греттюн фактически проголодался, как волк. Я заранее предусмотрел, что именно Бьерн Греттюн, вероятно, будет ужинать вместо Эллинга, ведь разломанный рыбный пудинг под холодильником не годился больше для употребления в пищу. А ужин без обязательных бутербродов с рыбным пудингом немыслим, что касается Эллинга. Однако, опять же не следует безоговорочно причислять Эллинга к суеверным людям. Нет. Он просто исходит из соображения, что резкий разрыв с выработанными годами привычками в теперешней экстремальной ситуации ни к чему хорошему не приведет, отдалит его от собственного естества. Решение передать радость вечернего застолья Бьерну Греттюну было вполне обоснованным и логичным.

Бьерн Греттюн из всех имевшихся в запасе продуктов (сервелат, креветочный сыр, четыре сорта варенья, макрель в томатном соусе, белый сыр и икра в тюбике) предпочел яичницу-глазунью. Но, конечно, чтоб с обеих сторон была хорошо поджарена. С недоверием смотрел я, как он жарит и парит, нарезает кнайп и вонзает нож глубоко в маргарин.

«Спокойно теперь, Бьерн. Поменьше маргарина. Хватит по крайней мере для двух бутербродов».

«Иди в ванную, Эллинг. Побудь там. Нечего тебе здесь делать, не путайся под ногами».

Я пошел в ванную, но глаз не спускал со сковородки.

Смотри за яичницей, Бьерн! Греттюн! Горит же!

Яичница сгорела.

Я выбежал из ванной.

Схватил сковородку с огня и отпрянул назад. Черт возьми, где же Бьерн Греттюн?

Бьерн Греттюн был в ванной. Я увидел его в зеркале.

Бьерн!

Эллинг!

Смех и дружеская потасовка. Мы прочесали так всю квартиру, не переставая хохотать и молоть всякую чушь, лишь бы что говорить, как это водится меж старыми приятелями. Сопя и обливаясь потом, мы сбросили меня на кровать, я поднял ноги, обхватил крепко-крепко руками колени, считая, что битва проиграна, и дальше — будь что будет. Теперь Бьерн Греттюн мог делать со мной все, что хотел.

Но смешно… он оставил меня в покое.

Эллинг? Один из нас должен пойти на кухню и выбросить сгоревшую яичницу в мусорное ведро.

Что ж. Я ничего не имел против такого рода работы. Хотя сам я почти не ем яйца, иногда, правда, по субботним вечерам любил полакомиться, делал гоголь-моголь, несколько стаканов. Яичница — не мой стиль. Яичница всегда наводила меня на мысли о пустынном острове в море растаявшего жира. Фу, противно. Однако, я рассердился все же. Яйцо, несмотря ни на что, есть яйцо — никуда не денешься. Еду нельзя выбрасывать, Бьерн! Хотя, конечно, яйцо подгорело не по злому умыслу, не нарочно. (Что он там, ради Бога, делает в ванной?) Вид сгоревшей яичницы, черной и несъедобной взволновал меня. Я хотел просить о прощении, но кого? Я был один-одинешенек теперь. Я представлял себе, как Бьерн Греттюн сидит в квартире на Гревлингстиен 17«б», погруженный в глубокие размышления… а, может быть, в каком другом месте, далеко-далеко. А правда, где мог находиться именно сейчас Бьерн Греттюн? Мне почему-то показалось, что он пребывал в той или иной восточной стране, во всяком случае — вне Европы. Я представил Бьерна Греттюна, бывшего руководителя молодых христиан, так: он сидит на веранде, рядом стоят джин и тоник. Шорты и тропический шлем на голове. Тихо, надоедливое жужжание насекомых глушит все на свете. Еще я вообразил себе, что он сидит где-то у черта на куличках и думает обо мне, маленьком мальчике, которого он всего лишь один раз заметил, и то мимоходом. «Я, должно быть, обратил на него внимание совсем бессознательно, — подумал он, устремив свой взгляд на рисовые плантации, где почти полуголые мужчины и женщины засевали зерна риса в воду. Ленивым движением руки он взял бинокль и занялся изучением пленительной задней округлости одной из молоденьких женщин деревни. Округлость и быстрые движения рук вверх и вниз в желтую воду. — Как звали собственно этого малыша, Бьерн? Эллинг? Да, конечно, Эллинг». Он улыбнулся. Малыш пытался бежать и укрыться от Христа. Он помнил эту маленькую разгоряченную бессмысленной гонкой в сумрачном ночном лесу головку. Уши мальчика жгли огнем, когда он прикоснулся к ним ладонями. Лепетанье, обрывки фраз, попытка объяснить свое отсутствие веры. А потом? Он не помнит, что было дальше. Они вышли из леса? Оба? Из реального леса? Из тьмы к свету? Он размахивал нехотя и лениво плеткой по голым ляжкам и заметил, что деревенская женщина подобрала юбку так высоко, что оголила запретное. «Эллинг!» — подумал он, ударил себя слегка и тяжело задышал.