Юханнес Трап-Мейер - Смерть Анакреона

Она снова возвратилась к той легендарной ночи, рассказала, что ей пришлось выстрадать. Она чувствовала, как в ней снова все кипело. Она говорила против своей совести, она намеренно мешала правду с ложью, реальное с фантазией. Получалось немыслимое нагромождение, поток, хаос. И она видела, как он, мужчина, сидевший рядом с ней, воспринимал ее слова. На сей раз она выиграла, ее понимали, как она этого хотела в глубине души. Ее воля исполнилась: она увидела, какой он верный!

Вильгельм Лино словно заново родился: чтобы женщина могла вот так свободно и смело оголять себя, свою душу перед мужчиной… Необычное переживание для него. Ее исповедь он принял с распростертыми руками, заботливыми и осторожными. Он сидел и взирал на нее с благоговением, как на икону, готов был молиться. Словно в церкви на богослужении.

Он взял ее за руки, сжал их и произнес: «Спасибо, спасибо, Луиза, я в общем-то не заслужил такой откровенности с твоей стороны. Старый глупый негодяй».

Она наклонилась к нему: «Неправда, не говори так».

— К сожалению, правда.

— Ты не должен говорить так о человеке, которого я люблю!

Он склонился к ее руке и поцеловал.

— Позволь мне сказать тебе кое-что! Ты говорила недавно о своем положении, о сыне, которого нужно вывести в люди. В связи с этим я хотел бы сказать несколько слов. Можно? Если ты позволишь, я никогда не буду тебе мешать, запрещать, стеснять твою свободу, которая нужна тебе… — Но тут ему вдруг стало не по себе, он испугался, что она поймет его превратно, будто он говорит одно, а думает совсем другое, хитрит, прячет правду… И он добавил: — Что бы ты ни сделала, знай, я постараюсь понять…

Она не ответила, по-прежнему сидела, уставившись прямо перед собой, и он еще более испугался, что, возможно, зашел чересчур далеко. Он сказал: «Ах, прости меня, ты ведь понимаешь». Его руки теперь сильно дрожали.

Она молчала. И вдруг в ее голове мелькнула нехорошая мысль, непроизвольно. Она усмехнулась, улыбнулась недобро. Такие речи она уже слышала, и не раз. Верить, не верить? Внутреннее чувство подсказывало ей иное. Она понимала, что он — настоящая находка, клад, и не один раз поможет ей. Поможет?..

Она сказала: «Мой дорогой, бесценный друг, давай не будем сейчас конкретно говорить ни о чем. Я не думаю о предложении, которое ты мне сделал, я думаю о благородстве твоих мыслей».

Странно было для нее сидеть и произносить эти слова, которые были правильными, верными, но чувства… чувства… Недобрые шипы расчета вонзились в сердце. И все же, и все же… интересно, заманчиво, уж очень интересно…

Несколько минут прошли в молчании, они будто вслушивались в тишину комнаты. Но он поспешил продолжить разговор, боялся потерять драгоценное время в их общении: «Знаешь, я бесконечно счастлив, что у тебя есть дети, ты — мать! В комнате было темно, я не разглядел их. Но мне кажется, у меня такое чувство, будто они мне дороже всего на свете, дороже собственных детей. Странно! Не правда ли?»

— Ах, ты льстишь мне, дорогой! Но все равно, спасибо, спасибо тебе, — она осторожно высвободила руку и погладила его по голове. — Такого мне еще ни один мужчина не говорил!

Снова ложь. Она знала, что Йенс Бинг обожал ее детей. Но не она ли раньше уже сказала насчет манипулирования порядочностью?

Он сидел. Он думал, он всегда считал, что он пария, недостойный среди людей, и теперь он сказал: «Не смею верить, будто моя жизнь отныне не будет жалкой и одинокой, и пустой».

— Не будет, дорогой, — она взяла его руку…

Она снова углубилась в свои мысли. Что же все-таки в действительности произошло после того памятного вечера? Она придумала новую версию, в ней она выглядела в несколько ином, невыгодном свете. Она питала отвращение к Рагнвальду Кобру. Она желала, ах, что говорить… да, она от всего сердца желала, чтобы он изменял ей — он так и сделал. Она использовала это против него самого. Использовала в супружеской борьбе. Сама она обманывала его с таким искусством, что он ни о чем не догадывался. Она вела игру умело, на высоком уровне. Она играла роль оскорбленной! И все равно, несмотря ни на что, она хотела быть честной. Она презирала непоследовательность, презирала всей душой. Гадко, омерзительно, отвратительно вести себя подобным образом! Но ненависть к нему не уходила. Наоборот, разгоралась еще сильнее, когда заговаривала совесть, появлялись укоры, причем постоянно, хотя она ни в чем не раскаивалась открыто.

Особенно было нестерпимо стыдно при воспоминании о той или иной необдуманной случайной связи, когда сидишь и задним числом перебираешь случившееся. При этом она всегда думала: «Ты, ты, Рагнвальд Кобру, обучил меня». Это была правда. Но легче не становилось. Обман есть обман, измена есть измена.