Хосе де ла Куадра - Морская раковина. Рассказы

— Прошло с тех пор лет двадцать или больше. Я, тогда еще совсем зеленый юнец, служил гардемарином на эсминце «Освободитель Боливар», крупнейшем корабле нашей республики. Мы возвращались из морского плавания к Галапагосским островам. Первую стоянку после перехода через Тихий океан мы совершили на острове Саланго, а затем, идя вдоль берега Монаби, легли в дрейф между мысом Аямпе и Оркадскими островами, чтобы провести артиллерийские учения.

— Суровое море в этих местах, — прервал рассказчика один из слушателей.

— Да, здесь море сурово, — продолжал моряк, — вот почему капитан и выбрал этот район для обучения новичков-артиллеристов меткой стрельбе. Огонь приходилось вести по движущимся и малым мишеням: старой шлюпке, плавающему бревну, бую. Учения продолжались два дня. На рассвете третьего мы должны были, сейчас уже не помню, по какой причине, включить машины и взять курс на север. Двигались до тех пор, пока не оказались сравнительно на небольшом расстоянии от Оркадских островов. В пути, разумеется, продолжали наши учения.

Ближе к полудню мы заметили, что от берега одного из островов отделился индейский челнок и человек, несомненно опытный в обращении с веслом, уверенно направил его в сторону нашего корабля. Когда маленькая лодка, которую, казалось, вот-вот поглотят волны, подошла к нам довольно близко, офицер на юте приказал гребцу удалиться от корабля. Но тот стал энергично жестикулировать. Было ясно: он просит разрешения подойти к борту «Боливара». Капитан, стоявший в это время с офицером на юте, внял немым мольбам гребца и отдал приказ, чтобы лодке разрешили пристать к кораблю. «Возможно, речь идет о деле, которое нас интересует», — сказал он. То, что капитан не посчитался на этот раз со строгими правилами, установленными для военных кораблей, поразило нас до крайности. Гражданским лицам категорически запрещалось, за исключением особо важных случаев, подниматься на борт корабля или подплывать близко к нему без разрешения высшего командования. Еще более строгими были эти правила, когда, корабль находился в открытом море. Однако человек в лодке не внушал никаких подозрений. Кроме того, в республике и за ее пределами, к счастью, царили мир и покой. Это происходило два года спустя после конфликта с Перу. Словом, не было никаких причин для тревоги. Следовало лишь позаботиться о том, чтобы незнакомец ни в коем случае не рассмотрел систему защиты корабля, поэтому его встретили у трапа. Вскоре он вскарабкался по нему. Это был старый чоло [1] Чоло — сын белого и индианки. лет семидесяти, с искалеченной рукой. Весь облик его выдавал в нем старого морского волка, одного из тех, которые так искусно управляют парусами, что никакой шторм им не страшен, никакая непогода; им также ничего не стоит провести большие суда в бухту Гуаякиля среди ее знаменитых мелей, таких же опасных, какими были для Одиссея Сцилла и Харибда. Старик остановился у входа на бакборт. Несколько смущаясь, беспокойно теребя свою панаму, он робко спросил, как ему повидать капитана. «Это я», — сказал капитан.

Рассказчика прервал официант, подошедший к нам с бутылкой джина.

Пропустив глоток, моряк продолжал:

— Мне, право, жаль, что я почти не владею местным диалектом. Было бы куда лучше передать то, о чем говорил старик, его же словами и выражениями. Но я постараюсь все вспомнить и ничего не упустить из того, что он сказал и что так взволновало нас.

«Я гляжу, капитан, — начал старик, — что у вас здесь идет стрельба по мишеням. Парни, значит, учатся попадать в цель. Знаете, я мог бы дать вам хорошую мишень… мою шхуну „Тереситу“. Она уже совсем старая стала, и по морю ей больше не ходить. Раньше она ходила, и еще как! Было на что полюбоваться! Плавал я на ней до Перу и несколько раз — до Колумбии. А до Галапагосов и говорить не приходится. Однажды, вы и не поверите, добрался на ней до Никарагуа. Тогда, по приказу генерала Альфаро, я доставил двадцать офицеров, которые прибыли в Эквадор, чтобы драться с завоевателями. Эх, если бы вы хоть разок видели, как моя „Тересита“ играла с волнами, как она ловко скользила по ним, ложась то на левый, то на правый борт, и до чего послушна была, до чего быстра! Ее и прозвали-то „кошкой“ за ее прыжки. Да, стоило на нес посмотреть! Теперь не то. Она стала старой, такой же старой, как и я. Теперь она не поплывет даже и при попутном ветре, чуть-чуть подует небольшой бриз, и ей крышка. Самая малая волна сломает шпангоуты и потопит ее. Мои внуки велят пустить в ход топор и продать ее как старый лес, велят продать грот-мачту, а она ведь еще совсем целехонькая и могла бы послужить для другого судна, они велят и паруса продать… Я не хочу этого делать, капитан, никак не хочу. Такой ли смерти заслуживает моя „Тересита“? Нет, она достойна другой смерти. Вам, к примеру, капитан, было бы по сердцу, если тот, с кем вы плавали, с кем вместе воевали, умер бы в один злосчастный день на своей койке от лихорадки? Об заклад бьюсь, что нет. А это почти одно и то же… Вот я и хочу просить вас: сделайте милость, прикажите своим парням, эквадорским гардемаринам, дать залп по „Тересите“, чтобы она пошла ко дну, пробитая снарядом, чтобы именно так она умерла, чтобы таким был ее конец… чтобы она умерла… ну, как бы это сказать, достойно, почетно…»