Арнольд Цвейг - Затишье

Тем временем бараки, вероятно, хорошо проветрились и даже немного охладились. Глубокая ночь, уже около часу. Но можно еще попытаться поспать. Хорошо бы, конечно, спуститься в долину, найти свежие воронки с неостывшими осколками и снарядными трубками, столь вожделенными для любителей сувениров войны. Утром сливки, конечно, будут уже сняты. За железнодорожниками не угонишься. Но пусть их, выигрыш не так уж велик, а страха, они натерпелись достаточно. Кроме того, завтра много работы, унтер-офицеры гонят солдат в постели.

Что последовало дальше, мне рассказывали несколько раз — так изумлены были мои товарищи, да и я не меньше их. Халецинский подходит к своей койке. Как всегда, прежде чем лечь, он, включив карманный фонарик, обследует свою постель — не разрешилась ли от бремени какая-нибудь крыса на одеяле. Свет фонарика падает случайно на соседнюю койку слева — это моя койка. Там лежит человек, укутавшись одеялом, он спит. Халецинский не верит глазам своим, он подзывает соседа справа, Карла Лебейде, и указывает на мою койку. Почти с благоговением оглядывают они спящего, то бишь меня. Несмотря на необыкновенно чуткий слух, я не услышал тревоги, не услышал налета, не услышал грохота бомб, осыпавших железную дорогу и луг в каких-нибудь девяноста метрах по ту сторону шоссе. Я спал.

Наутро, недоверчиво улыбаясь, я утверждаю, что меня разыгрывают и нарочно рассказывают страшные сказки о воздушном налете. Жертвуя частью послеобеденного отдыха, я отправляюсь взглянуть на воронки от бомб, которые вчера под вечер еще, не зияли на этих лугах. Каждая из них может бесследно поглотить телефонную будку. Нагибаюсь, ощупываю рельсы, пробитые осколками, и осматриваю огромные провалы между колеями. Солдаты из команды железнодорожников рассказывают мне, какого страху натерпелись за четверть часа бомбардировки. Они тоже недоверчиво смеются, когда я говорю, что проспал всю ночь непробудным сном, прикрывшим меня своей шубой. У меня не было ни времени, ни желания доискиваться причины этого удивительного явления. Знаю только, что в этот миг мой корнеплод расщепился. Факт, однако, остается фактом: мое спящее «я» с успехом пыталось хотя бы ценою жизни уйти от этого мира, забыть о его существовании, отвернуться от него, перенестись в такие времена, в которых нет никакой войны, — еще нет или уже нет.

В тот день многие сотни немецких юношей, одетые в военную форму, облепленную глиной, получили приказ занять кучу битого кирпича, именуемую деревней Флери, и заплатили за нее своей жизнью. На их головы падали тысячи снарядов, их засыпало землей, контузило, решетило осколками, кромсало прямым попаданием, обжигало и отравляло насмерть серными газами взрывов. А здесь, едва на расстоянии полутора миль, тридцатилетний человек, одаренный прекрасным слухом, спит крепким сном, уйдя в надежное и глубокое, как утроба матери, убежище — в сон. Эти явления, взятые вместе, означают и раскрывают весь ужас мира, в котором хищные общественные организмы кидаются друг на друга, как волки, дерущиеся за лошадиный бок.

Бертин кончил. Ни один из его собеседников не чувствовал потребности проронить хотя бы слово. Вдруг все услышали, как большие стоячие часы в столовой Лихова зашипели и певучими ударами, похожими на гонг, возвестили полдень. Тихо и очень четко вибрируя, замерли мелодичные звуки. Футляр этого произведения искусства, нежно любимого мадам Тамшинской, был увенчан сводом, под которым отважно обнимались в довольно неудобной позе Амур и Психея.

— О господи! — испуганно вскрикнул Бертин. — Неужели двенадцать? Мне надо бежать рысью.

Он рисковал опоздать к раздаче обеда, у него не было с собой посуды. Обер-лейтенант Винфрид откашлялся. Еще сдавленным голосом он предложил Бертину остаться, он, Винфрид, пришлет ему обед из офицерской столовой. Вся поза обер-лейтенанта выражала крайнюю удрученность, говоря, он неподвижно смотрел на носки своих сапог.

Бертин поблагодарил. Принять приглашение он, к сожалению, не может. Он — рядовой солдат и ест с солдатами, как положено.

— Еда вполне приличная, — добавил он, оправляя воротник шинели, — и я придерживаюсь принципа «знай сверчок свой шесток». Кроме того, я состою в комиссии по питанию. Мои товарищи доверяют мне, а такое отношение не следует разрушать ценой хорошего шницеля.

— В служебном порядке приказываю вам явиться сюда в половине третьего на чашку кофе, — сказал Понт.