Арнольд Цвейг - Затишье

Мысль человеческая бежит быстро; слушаешь и осмысливаешь слова твоего собеседника, но за этим, точно за занавесом, текут твои собственные мысли. И, пока Бертин рассказывал о своем возвращении в барак и канцелярию, имя Тирпиц вызвало у Винфрида воспоминание о том, как он некогда попался на удочку. Он вдруг осознал, что в 1916 году битва на Сомме и месяцы верденских боев сделали его более развитым, более зрелым. И этот процесс был непосредственно связан с подводной войной.

Винфрид опустился в кресло за письменным столом так же бесшумно, как раньше двигался по комнате, взял сигарету и с любопытством окинул взглядом окружающих, особенно Берб.

Еще до того, как студент философии Винфрид записался в добровольцы, он горячо почитал одного человека, считал его спасителем родины — это был гроссадмирал фон Тирпиц, создатель немецкого военного флота и духовный вождь союза морских офицеров, а впоследствии «отечественной партии». Тогда для Винфрида, как и для десятков тысяч его сверстников, этот мореход был символом мирового господства, мирового могущества Германии. Маленькие пронзительные глазки, клинообразная бородка, темно-синяя морская форма, обильно украшенная золотом… При одном взгляде на портрет Тирпица сердце юного Винфрида билось сильнее и чаще. Этот человек олицетворял для него все, что можно требовать от военного и политического лидера: широту горизонта, знание дела, бескорыстие. Все восхищало тогда юного Винфрида в гроссадмирале: вот Тирпиц на ораторской трибуне, вот Тирпиц, окруженный восторженно аплодирующей толпой. Гроссадмирал фон Тирпиц, создатель германского морского флота, глашатай растущего могущества Германии, господства Германии над народами земного шара…

Винфрид, подперев голову рукой и мысленно созерцая Тирпица, оглядывался и на самого себя — молодого, восторженного патриота. Он горько сжал рот, пожевал сомкнутыми губами и дернул подбородком. Горько, горько вспоминать, каким молокососом он был каких-нибудь полтора года назад. Теперь, когда в памяти Винфрида, прошедшего через опыт войны, всплывали собрания, на которых выступал Тирпиц, он чувствовал запах крови, человеческой крови, и немецкой особенно. Иллюзии жили в нем, пожалуй, до весны 1916 года, когда гроссадмирал вышел в отставку. Грустные речи некоторых руководителей фракции точно соответствовали тогда настроению Винфрида. Сейчас он и на эту сброшенную с себя кожу взирал, высоко вздернув брови.

С тех пор как Лихов, его дядя, был переведен на Восточный фронт, Винфрид хорошо узнал воинские части, находившиеся в округе «Обер-Ост», и покровы спадали с его глаз один за другим. Политические мотивы, которыми руководствовалось отечество, представали перед ним во всей своей наготе, с тягостным чувством открывал он, что немецкая политика не только разбавлена водой, но и замешана на лжи; в этой политике было повинно и адмиралтейство, оно-то в особенности. В противовес возникло некое новое явление — буржуазная и социал-демократическая оппозиция. Особенное значение приобрела именно буржуазная, возглавляемая депутатом Гемерле. Он был первым, кто решил лично изучить вопросы, за которые шла борьба в рейхстаге. Его беседы с генералом Клаусом в Брест-Литовске еще и сегодня не утратили злободневности. С той поры Ганнес Гемерле превратился в искателя правды, опрокидывающего все политические кулисы, всю бутафорию, которой стараются обмануть немецкий народ в тылу, вместо того чтобы сказать ему ужасную правду: войну военными средствами уже выиграть нельзя.

Гемерле был шваб, а Берб — его, Винфрида, Берб — швабка. Сестра ее Гретель Реттих жила в Ульме, была замужем за советником народного просвещения и дружна с женой коменданта крепости. Обе подруги, и Гретель, и Марта, сочетали в себе разнообразные политические черты, которыми одарены швабы: здравый смысл, любовь к народу и к его судьбе, жажду мира, волю к правде. Берб называла письма сестры «передовицами Гретель», а Винфрид — «скорбными передовицами».

С месяц тому назад Гретель писала, что Гемерле приехал в Ульм, отчитаться перед своими избирателями, пославшими его в рейхстаг. А за десять дней до этого он выступал во Фрейбурге и разоблачил лживые сообщения морского министерства: не триста подводных лодок, а только пятьдесят три были налицо в феврале, когда началась неограниченная роковая подводная война. Вместо того, чтобы ослабить Англию, ее только довели до белого каления.

Что же произошло после этого в Ульме? Конечно, супруг Гретель не мог запретить депутату рейхстага произносить речи. Но он мог запретить и запретил ему даже мимоходом касаться таких военных вопросов, как подводная война. И Гемерле был вынужден подчиниться. Ему пришлось, к удивлению политически мыслящей части слушателей, переключиться на другие темы, на которые и без него бесконечно болтали в 1917 году. В 1917 году таких тем было немало. Да, Гемерле — это не Либкнехт, писала в заключение Гретель, как бы подчеркивая пропасть между «политической мудростью» Гемерле и страстной самоотверженностью брошенного в тюрьму борца-одиночки.