Кнут Фалдбаккен - E-18. Летние каникулы

— Не волнуйся. Я вымою позже водой.

Все может. Она мне нравилась. Не такая уж глупая и не большая и не бесформенная, эта Герда, хотя я не мог утверждать, что я ее «любил».

Я лег на спину, уставился на дощатый потолок. Здесь я и Йо играли в индейцев, поднимались высоко и повисали на балках, прыгали головой вниз в сено… канат, по которому мы поднимались, еще висит. Два года назад. Я видел, как сквозь щелки сочится свет и укладывается рядками на пыли, видел, как тень движется наверху… Что бы это могло быть? Движение-смена в солнечном лучике, прорвавшемся к нам сквозь темную завесу? Птица? Ласточка под чердаком? Нет, снова движение: темное очертание легло поперек блестящих досок на сеновале, длинные узкие контуры там, где возникло много солнечных полосок на пыли. Но в сознании еще не укрепилась связь между тем, что видел, и что, возможно, кто-то наблюдал за нами. Тут я вдруг обнаружил свищ, да отверстие в дереве, о котором я давно позабыл, но которым мы пользовались, играя в амбаре, для наблюдения друг за другом или за «врагом». Носвет сейчас не проходил через отверстие. «Глазок» заделали; я не видел его, но чувствовал.

Мы забыли о Йо. Он ходил кругами, искал согласно договору меня и Катрине, чтобы принять участие в большом сексуальном представлении. И он получил его, только не так, как мы условились. Бедняга Йо, я даже в состоянии был сейчас выразить ему немного сочувствия, таким добряком я стал.

— Иди первым, — прошептала она. — Я выйду немного погодя, приведу себя в порядок. Никто не узнает.

Из сарая еще доносились тихие голоса, движения. Над нашими головами раздались шаги, кто-то тихо крался. Йо застукал того, кто бежал.

— О’ кей, увидимся позднее.

Я освободился от теплоты, близости, преданности, которые совсем недавно окутывали меня плотным коконом… теперь вдруг показалось все унылым и пошлым в нашем тайном прибежище, которое в общем-то не было тайным.

— Я иду.

Прощальный поцелуй.

Я пополз через сенной туннель и прыгнул в длинный проход. Забыл о колене. Спешил, как будто хотел что-то предотвратить, но что? Я появился во время, увидел, как Йо бежал к помосту амбара. Заметив меня, он приостановился, лицо его было залито слезами, перекошено от ненависти и возмущения; потом он побежал дальше, пересек двор, перелез через ворота, где столпились крупные красные коровы в ожидании дойки, ринулся вверх по тропинке и скрылся между деревьями.

План мой расстраивался, ничего не прояснилось и ничего уже не поправить. Настроение и смешное, и печально-грустное. Но я не виновен в том, что Катрине влюблена в моего дядю, а не в меня, однако все равно я чувствовал как бы ответственность, потому что именно я закрутил события, которые стали развиваться не как было задумано мною. Развиваться в совершенно обратном направлении. Я испугался, дыхание даже перехватило, когда увидел, как тетя Линна появилась на лестнице; даже на расстоянии было видно, что она была взволнована и что-то замышляла. Она постояла минуту-другую, медлила, будто намеревалась крикнуть, но передумала и побежала к сараю. В одной руке она держала бумагу, письмо, которое, когда она делала шаг и взмахивала рукой, шуршало и развевалось, словно флажок, белое посредине зеленого тына, белое между серыми и коричневыми постройками усадьбы. Что-то не так, и очень даже не так, страшно не так! Нужно принять меры, нужно позвать ее, отвлечь, нужно остановить ее! И я закричал что было силы:

— Тетя Линна!

Я крикнул два раза, три раза, и она обернулась и помахала мне, помахала белой бумагой, где было написано, что дядя Кристен не виновен и что она напрасно подозревала его в неверности, что она была не права. Но она не остановилась, только улыбнулась, очевидно, были, дела поважнее, нежели детские разговоры с шестнадцатилетним подростком; она бежала, потом шла, потом снова бежала к сараю, где должно состояться примирение, и ничто в мире не могло приостановить ее движение к миролюбию. Так я думал.

У стены стоял влажный точильный камень, а на токарном станке висела голубая фланелевая рубашка дяди Кристена, которую он надевал, когда работал.

— Господи, по-прежнему тепло! — сказала Герда, которая появилась в этот момент, стояла и щурилась в красном полуденном солнце.

Точно не помню, что произошло непосредственно затем, но отчетливо вижу только искаженное лицо Герды:

— Господи, если она сейчас войдет, она застанет их на месте преступления! Ужасно и противно! Мы сделали свое, никого не беспокоя и не оскорбляя. Возмездие поразит их.