Юрий Поляков - Любовь в эпоху перемен

Скорятин с разбегу остановился и поцеловал Зою в смеющиеся губы.

— Безумие какое-то! — прошептала она, отворачиваясь.

Перед Гостиным Двором их обогнала черная «Волга», рассекая, словно катер, озеро, в которое превратилась торговая площадь. Машина сначала затормозила, словно хотела подхватить спасающихся от ливня людей, но потом, взревев и выбросив из-под колес грязные фонтаны, умчалась. Гена не придал этому значения, а Мятлева просто не заметила. Она прижалась к его мокрой груди и шептала:

— Что я делаю? Зачем? Зачем?

А он вдыхал влажный запах ее тела и думал лишь о том, как принесет библиотекаршу домой, осторожно опустит на кровать, встанет перед ней на колени и будет неумолимо нежен. На минуту спецкор вспомнил Марину, усмехнулся и забыл, жалея лишь о том, что оставил зубную щетку в садовом флигеле на полочке.

Зоя иногда поднимала голову, определяя направление тяжелого бега, и показывала на купол уступчатой колокольни, мутневшей сквозь дождь. Туда! Наконец они добрались до блочной пятиэтажки, притулившейся подле мощной монастырской стены. В доме светилось несколько окон.

— Второй этаж. Шестая квартира, — шепнула она.

Не чувствуя ноши, устремленный Гена взлетел по щербатой лестнице и остановился перед дерматиновой дверью с двумя железными почтовыми ящиками — зеленым и синим. К одному были прилеплены логотипы «Советского спорта» и «Волжского речника», второй оказался без наклеек.

«И вправду: зачем библиотекарше выписывать домой газеты?» — подумал московский мечтатель и спросил хрипло:

— Где ключи?

— Не надо, — ответила Зоя и, отстранившись, нажала кнопку звонка. — Сосед дома…

В квартире словно того и ждали: задвигались, зашумели, зашаркали. Звякнула цепочка, щелкнул замок. Дверь открыл взъерошенный жилистый дед в выцветших галифе и голубой обвислой майке. На загорелой груди сквозь седые волосы виднелась пороховая татуировка: русалка с якорем.

— Это еще что такое? — спросил дед, поглядев сначала на Гену, потом — на Зою.

— Вот, ногу подвернула, Маркелыч.

— А-а… Ну, тогда — заноси!

Старик повел их по узкому коридору, уставленному стеклянными банками, коробками и связками книг. Скорятин чертыхнулся, больно задев локтем педаль велосипеда, висевшего на стене.

— Осторожно! У нас тут тесно… — виновато шепнула она.

Маркелыч толкнул незапертую дверь. Войдя в комнату, Гена уловил запах одинокого женского жилья — уютный и загадочный. На окне висели затейливые, в оборочку, занавески и стояла герань. Стол был застелен белой кружевной скатертью. Спецкор осторожно усадил пострадавшую в кресло-кровать. Девушка смущенно поправила задравшуюся кружевную блузку, отдернула брючину и потрогала ногу: щиколотка опухла так, что заплыли косточки.

— Больно.

— Сейчас лед приложу, — пообещал сосед. — Что ж ты, девка, так бегаешь? Не коза ведь.

— В лужу оступилась.

— Нечего ночью болтаться где попадя!

— Я город гостю показывала.

— Этому?

— Ну, я пошел… — кашлянув, объявил москвич.

— Куда же вы такой мокрый! — улыбнулась Мятлева, поглядев на пол.

Вокруг его промокших «саламандр» растеклась целая лужа.

— Извините…

— Раздевайтесь! За ночь высохнет. А утром я поглажу.

— Неловко как-то, — зарделся Гена, щекотливо теплея от надежды.

— Пойдем ко мне, неловкий! Разденешься и ляжешь. Знаешь, какой у меня диван? Кожаный. Раньше в ЧК стоял.

— Вы там служили? — съязвил журналист, сникая.

— Батя комиссарил. Я-то по лоцманской части.

— Спокойной ночи, Геннадий Павлович! — с лукавым сочувствием молвила библиотекарша.

— Выздоравливайте, Зоя Дмитриевна! — ответил Скорятин с заботливым укором.

В комнате у деда было тесно и скромно, почти как в кубрике: полуторная панцирная кровать, застеленная дешевым гэдээровским пледом, горка с разнокалиберной посудой, круглый стол под растрескавшейся клеенкой. На голом окне рос столетник в замшелом глиняном горшке, поставленном на треснувшее блюдо с кубистическим молотобойцем.

«Ни хрена себе! Фарфоровая агитка Чехонина!» — обалдел Гена.

По семейным обстоятельствам он немного разбирался в антикварном авангарде.

Но главным достоянием деда оказался кожаный диван с высокой спинкой, полками и завитками из красного дерева, с мутной зеркальной вставкой, окаймленной перламутровой рамкой. На стене желтели старые фотопортреты — сурового усача в кожаной фуражке со звездой и испуганной селянки в белом платочке. На древнем телевизоре стоял, прислоненный к бутылке, современный снимок болезненной женщины. Левый угол перечеркивала черная полоса. Вместо иконы в комнате царил парадный портрет Сталина, до 20-го съезда, очевидно висевший в совучреждении.