Юрий Поляков - Любовь в эпоху перемен

В дедовские времена Жора был, конечно, «лабазником» и с хмельной слезой вспоминал родовую избенку в белорусской деревушке. Однажды он случайно наткнулся в самотеке на групповой снимок участников совещания военкоров 1-го Украинского фронта: в третьем ряду вторым слева стоял бравый лейтенант Диденко. Дочкин отдал фотографию ретушерам, увеличил и, обрамив, преподнес Танкисту на 9 мая. Старик всплакнул и поцеловал услужника: у Деда в архиве такой карточки не было. Но едва воцарился Шабельский, Жора переметнулся к «отказникам», а деревушка превратилась в местечко под Пинском. Когда отмечали 50-летие Исидора, заместитель ответсека раздобыл пожелтевший экземпляр «Пинского комсомольца» с заметкой ученика 7-го класса И. Шабельского «Металлолом полетит в космос», обагетил и торжественно вручил шефу. Тот поморщился, но оценил. Если бы главным редактором стал идейный каннибал, Дочкин достал бы косточку самого первого младенца, съеденного руководителем, покрыл лаком, перевязал розовой ленточкой и преподнес бы ко Дню защиты детей.

Но вскоре над услужником сгустились тучи: он напечатал по дружбе очерк знакомого литератора о пользе купания в проруби, а тот возьми и тисни в «Совраске» статью в пользу провинциальной ретроградки Нины Андреевой, напечатавшей возмутительное письмо «Не могу поступаться принципами!». Исидор, как истинный демократ, не терпел инакомыслия и велел писать заявление об уходе. Пришлось падать в ноги Вене, который, несмотря на гнусное соавторство с антисемитом Диденко, был в фаворе. Шабельский, посещая многоканальную Венецию, нанес визит обожания Бродскому. Иосиф Великий, узнав, что гость — новый редактор «Мымры», попросил передать множество приветов и грошовый сувенир давнему другу и, вдохновенно картавя, процитировал Венины стихи:

Шаронов пошел к шефу и отбил Жору, сказав: «Оставь ребенка в покое! Пусть рисует макеты! Изя, я тебя прошу!» Шабельский покряхтел и пощадил Дочкина: пусть себе бегает, дырки затыкает. Дело-то холуйское, а Исидор мыслил в мировом масштабе.

Умер Веня совсем по-русски — с похмелья. Прощенный Жора снова вошел в силу, стал ответственным секретарем и даже полетел с делегацией в Женеву, учиться у западных журналистов свободе слова, а друг Бродского, придя на работу, не нашел привычного реанимационного пива (за это отвечал Дочкин) — и доверчивое сердце, не выдержав разочарования, остановилось. На панихиде в Домжуре Лидка рыдала и билась о гроб так, что, боялись, вот-вот вытряхнет щуплое тело мужа из обтянутого красной материей корытца. Она каялась, просила прощенья за прижизненные побои и утеснения. Природа в конце концов исправила изначальную ошибку: лицо Вени после смерти потемнело, и он стал похож на негра, замученного плантаторским рабством.

Возглавив «Мымру», Скорятин назначил Жору заместителем. Без своих людей нельзя, а команду Шабельского Корчмарик трогать запретил, хотя самого Исидора вышвырнул, как обгадившегося щенка. Дочкин же при всех недостатках был единственным, кто поддерживал Гену, когда его считали «нежильцом», даже выпивал с ним потихоньку в опустевшей редакции, шепотом ругая неуемных «наоборотников».

— Думаешь, это надолго? — продохнув после неудачно опрокинутой рюмки, спросил как-то Жора.

— Нет. Скоро кончится.

— Почему?

— По кочану! Чем жмут — тем не жнут, а чем роют — тем не броют…

— Ты откуда знаешь?

— Бабушка Марфуша сказала.

— Геннадий Павлович, — донесся из селектора голос Ольги. — По городскому помощник депутата Мастрюкова.

— У меня совещание.

— А потом?

— На выезде.

— А потом?

— Суп с котом. И не соединяйте меня ни с кем.

— Ясно.

Помощник депутата Мастрюкова был мелким жуликом — в отличие от своего босса, крупного природоохранного ворюги. Он звонил, канючил и прокручивал через прессу разные мелкие гешефты, обещал отблагодарить, никогда не платил, зато почему-то поздравлял Скорятина с «ханукой» и «пуримом», учитывая, видимо, направление «Мымры» и «пятый пункт» Кошмарика, но потом, наверное, навел справки и стал присылать открытки исключительно к православным праздникам:

«Хорошо бы!» — подумал Гена и поежился.

За многие годы он научился чувствовать приближение неприятностей заранее: возникала странная тревога, не душевная, а скорее, телесная — ломило суставы, тряс внутренний озноб, мучил сердечный неуют. Дурное предчувствие приходило вроде бы ниоткуда — из серого зимнего утра или колючего июльского зноя. Но причина, конечно, всегда была. Полгода назад он позвонил хозяину по срочному делу, заготовив рапорт, полный той бодрой пионерской простоты, которую так любят сильные мира сего, считая подчиненных существами, стоящими на низшей ступени эволюции. Но ответил начальник охраны Зотов, суровый грушник, в боевой молодости штурмовавший дворец Амина. Вместо повелительно-торопливого тенорка Кошмарика послышался хриплый бас: