Юрий Поляков - Любовь в эпоху перемен

— Племянник генсека Гэса Холла! — шепнул чекист Валера.

На стенах висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина и других лидеров коммунистического движения.

— А это еще кто? — спросил редактор «Курганского комсомольца», показав на снимок шевелюристого господина в пенсне.

— Троцкий, — с благоговением объяснил журналист из «Вопросов мира и социализма».

— Ах, вот он какой!

Сначала дружно — через переводчика — ругали злобный американский неоколониализм, империализм и, конечно, экспансионизм, потом хвалили «новое мышление» и взывали к пролетарской солидарности. Все это напоминало считалочку, в которую зачем-то играют взрослые дяди и тети. Закончилось, как положено, водкой, икрой, семгой и салом, прихваченным провинившимся харьковчанином. Чикагские коммунисты закусывали водку белыми, в красных прожилках ломтиками, сокрушенно твердя неведомое слово «holesterin». Потом пели «Катюшу», «Подмосковные вечера» и заунывные «зонги» несчастных негров, рубящих на плантации сахарный тростник, что-то вроде нашей «Дубинушки». В конце концов, племянник Геса Холла заплакал, вспомнив восхитительный круиз по Москве-реке во время незабываемого фестиваля молодежи и студентов.

Улучив пару часов между плотными встречами, делегацию отвезли в огромный супермаркет за городом. Скидки доходили до 50 процентов. Старые цены были безжалостно перечеркнуты косыми красными крестами. Чтобы никто не сомневался в дешевизне, у входа стояли ряженые микки-маусы и раздавали яркие листовки, подтверждавшие тотальную распродажу. Сначала советских людей, привыкших к товарному ригоризму, охватило оцепенение, особенно тех, кто впервые попал за границу. Хотелось купить все и сразу: и кроссовки «найк», и джинсовый комплект на роскошном синтетическом меху, и самозабрасывающийся спиннинг, и ковбойские полусапожки со стальными набойками, и кожаную куртку цвета «грязного апельсина»… Но вот кто-то отважный взял двухкассетный «Шарп» — и началась эпидемия. Рыжеволосая кассирша, видимо, ирландка, выбивая бесконечные чеки за одинаковые «шарпы», смотрела на чужаков, не понимая потребительского единодушия этих странных русских. Возможно, там, у себя, в СССР, они и спят все в одной постели…

— Обшарпанная у нас вышла делегация, — сострил Котя Яркин.

Он проявил небывалый индивидуализм: взял себе твидовую кепку и пообедал в хорошем ресторане с родственником, эмигрировавшим в США лет пятнадцать назад. Гена отнесся к покупкам серьезно, с мыслью о будущем. В Москве он занял триста долларов у Веркина и провез в сувенирной Спасской башенке, которую потом подарил племяннику Геса Холла. Парень пришел в такой восторг, словно пролетариат США наконец сбросил ярмо крючконосых банкиров с Уолл-стрит. Кроме того, Скорятин прихватил с собой четыре банки черной икры, как и учили, стеклянные, и сначала не знал, куда и за сколько пристроить, но переводчик из местных коммунистов, парень вполне смышленый, скупил деликатес у всей делегации по пятнадцать долларов за банку, видимо, неплохо наварив на этой негоции. Из командировочных денег спецкор не потратил ни цента, не позволив себе в июньскую жару ни банки пива, ни глотка пепси. В результате была куплена «двойка» — телевизор и видеомагнитофон «Панасоник». На метро денег не осталось, и он полтора часа пер до отеля «Ирокез» две коробки, огромную и поменьше, вызывая сострадание чикагских бомжей, побиравшихся на тротуаре. Слава богу, в холле он встретил соседа по номеру Витю из Донбасса, и крепкий редактор «Шахтерской правды» помог дотащить груз.

Перед отлетом снова дали два часа на шопинг. Гена налегке, без денег, бродил по джунглям бесчеловечного изобилия, мечтал, как увезет Зою из Тихославля в столицу, поселится с ней в новой кооперативной квартире, и они станут строить семейный уют с начала, с первых, сообща купленных вещей: тарелок, ложек, стульев, занавесок, кровати, подушек, простыней… Кропотливое, бережное домашнее созидание таит в себе не меньше радости, чем бурные совпадения плоти. И никто не знает, что прочнее слепляет вместе мужчину и женщину — упоительное синхронное плавание в море телесной любви или согласие, достигнутое в муках при выборе обоев для спальни? Он вдруг понял, что, нырнув из окраинной полунищеты в изобильный дом Ласских, лишил себя счастья муравьиного возведения родной кучи, а значит, и самоуважения. Марина всегда смотрела на него как на ухудшенную копию отца. А бабушка Марфуша любила приговаривать: «Прежде полбу — батраку, а впослед и примаку!»