Владимир Порудоминский: Частные уроки. Любвеобильный роман

Признаюсь, я подивился откровенности моего приятеля.

«Вы таким образом, переседлав в филологи, решили нарушить традицию?» — улыбаясь, полюбопытствовал отец.

«Кто знает. Вот ведь и мой однофамилец, о котором у нас речь, при всех его научных заслугах, большинству известен не зоологическими трудами, а как русский переводчик Фауста . Может быть, мои боевые заслуги еще впереди».

«Скромничаете. Знаки отличия выдают ваше серьезное воинское прошлое».

«Ну, это как-то само собой набралось. Все-таки почти десять лет в армии, две войны. Я ведь и финскую отвоевал. Перед финской, правда, полтора года погулял на гражданке, поступил в знаменитый тогда ИФЛИ, институт литературы и философии, но... пора, пора, рога трубят, и снова — шинель».

После обеда, во время которого было выпито по нескольку стопок водки, настоенной принятым у нас дома особым способом на лимонных корочках, все, кроме меня, с заметным наслаждением закурили: мать взялась за свой Беломор , отец угостил Холодковского добытыми по знакомству американскими сигаретами Мемфис , и сам вставил свою сигарету в тяжелый янтарный мундштук с золотым ободком и дымил, почти не затягиваясь (курил он, надо сказать, лишь пребывая в добром расположении духа). Я ужасно злился, потому что давно, лет с четырнадцати, пристрастился к табаку, но это сильно огорчало отца, и, так уж у нас повелось, что дома и при нем я не курил (между тем, после обеда, выпитой водки и в компании курильщиков хотелось отчаянно). Отец объяснил Холодковскому, что всегда советует мне лучше выпить лишнюю рюмку, нежели выкурить папиросу, на что мой приятель отозвался, не шутя: «Не скажите. Не приведи Бог видеть по-настоящему лишнюю рюмку»...

Разговор не миновал, конечно, недавней войны. Холодковский сказал, что ему очень хотелось отпраздновать победу в погребке Ауэрбаха в Лейпциге, где некогда пировали Мефистофель с Фаустом.

«Но со мной на границе Германии случилось то же, что с Моисеем на границе Земли Обетованной: Я дал тебе увидеть ее глазами твоими, но ты в нее не войдешь ».

Он слегка похлопал себя по раненой ноге.

«Впрочем, — предположил он, — союзники основательно бомбили Лейпциг, так что, скорей всего, и погребок не уцелел; Фауст, как ему положено, проповедует ангелам на небесах, а Мефистофель томится где-нибудь в американском концлагере».

Отец засмеялся: еще перед Первой мировой войной он окончил Лейпцигский университет и не раз сиживал в знаменитом погребке. Но уже и тогда ни Фауста, ни Мефистофеля встретить там не довелось. Признаться, Гете вообще не очень вспоминали. Один университетский профессор шутил, что берет с собой том Фауста вместо молитвенника в церковь — то ли над церковью посмеивался, то ли над классиком. На слуху были другие авторы: Ибсен, Метерлинк, Гауптман.

Отец принялся рассказывать знакомую мне историю, как в 1912 году в Лейпциг приехал выступать перед студентами отмечавший пятидесятилетие Герхард Гауптман. Билеты были разобраны заранее, мест в большой аудитории — áуле — не хватало, немецкие студенты потребовали: сперва в зал должны впустить желающих увидеть своего национального гения немцев, а на оставшиеся места — уже всех остальных. Студенты из России в знак протеста отправили в ректорат приобретенные ими билеты и встречаться с Гауптманом не пошли. «Но у меня был также билет в театр, где на другой день давали драму Флориан Гайер , — закончил отец. — Там я и увидел своего тогдашнего кумира и даже книжку у него подписал. Ежели угодно, можете посмотреть, вон в шкафу: у меня по алфавиту».

Холодковский снял с полки книгу в сером переплете, на титульном листе, под заглавием красовался автограф карандашом — Hauptmann и дата 1912 .

«Занятно, — проговорил Холодковский. — А ведь он еще, кажется, жив, Гауптман».

«Да не может быть! — воскликнул отец. — Я его гимназистом читал».

«По крайней мере, когда кончилась война, был жив. Обитал где-то в глуши. Мне не попадалось в газетах, что умер». (Известие о долголетии Гауптмана меня обрадовало.)

Холодковский продолжал разглядывать аккуратно пригнанные один к другому корешки на книжной полке.

«А вот и еще один живой классик»...

У него в руке был Пан Гамсуна, изданный Просвещением (мамино любимое издательство; зеленоватые с орнаментом переплеты напоминали мне занавес Художественного театра).

«Ну, этого нам теперь, пожалуй, долго читать не придется»...

«Кому же он не угодил? — спросила мама. — Когда в Художественном давали У врат царства , я, слава Богу, уже не барышня, а всё бегала, как гимназистка, ни одного спектакля старалась не пропустить».