Олег Куваев - Зажгите костры в океане

У палатки тихо. Наверное, наша принцесса работает на берегу.

— Трудяга, — говорит Леха и… замолкает. Мы смотрим туда же, куда и он. В центре выжженной костром площадки, на расщепленной палке, стоит дощечка, на которой Лехиной рукой выведено: «Берег принцессы Люськи». В щели палки торчит записка. Мишка быстро берет ее, потом протягивает нам, «Рыцари тундры, — читаем мы. — К сожалению, вертолет прилетел на день раньше. И мне с ним по пути. Для меня это очень удобно. Диплом — не диссертация, напишу без этих разрезов. А может быть, вы привезете их в Москву? Пока. «Принцесса» Люська».

Я смотрю на Мишку. Он берет рюкзак за уголки и медленно вытряхивает гербарий прямо на землю. Он молчит. Леха рывками опустошает свой рюкзак, подходит к дощечке, заносит сапог, и «Берег принцессы Люськи» летит в сторону.

— Зря ты, Леха, — спокойным голосом говорит Борода. — На свете Люсек — тыщи. Есть и другие. — И крепко втыкает дощечку на место.

Птаха в кустике вдруг тихонько пискает и взлетает на самую верхушку. Она качается на тонкой веточке и косит на нас черным блестящим глазом. У птахи желтая грудь и невзрачные серые крылья.

— Это что, канарейка? — спрашивает Леха.

Мы молчим.

— Эх, Хыш… Скоро? — спрашиваю я.

— Уже раскис, — говорит он, не оглядываясь, и перешагивает сразу через пять кочек.

Мы идем на юго-запад. Хыш и я. Идем к тем местам, где есть уличные репродукторы и нет кочек.

Перед моим носом качается сутулая спина. Вторые сутки.

— Терпи, салажонок, — повторяет Хыш. Я прикусываю от злости губу, но помалкиваю.

Возможно, я и есть салажонок по сравнению с ним, видавшим всякую жизнь человеком.

Мы идем искать справедливость. Усталая человеческая спина маячит мне на пути к ней.

…Два месяца назад верткий самолет АН-2 доставил в горы последнюю партию груза. Среди груза был и я — вновь испеченный представитель рабочего класса. Бывают у человека в девятнадцать лет всякие идеи, которые сажают его на кучу тюков и под грохот мотора несут в чертовски манящую неизвестность.

Самолет сел у подножья какой-то невеселого вида сопки. Был снег, был темный камень и загадочные бородачи, бежавшие навстречу. И три палатки. Я очутился в одной из них.

А на другой день я уже осваивал свою нехитрую «специальность». Надо пробить ломиком стаканчик — ямку, потом взрывник заложит туда аммонал, потом грохнет взрыв и надо убрать дробленые камни, зачистить дно канавы лопатой. Потом надо снова долбить ямку. После трех ямок я понял, почему на Севере канавы не копают, а бьют.

К вечеру первого дня я твердо знал, что до самой смерти не забыть мне сладковатый запах взрывчатки. Руки мои, спина моя не забудут.

Все Это немного походило на войну. Канавы ползли на сопку, как упрямые траншеи к крепости врага, ахали взрывы. Наша партия искала молибден. Где-то под каменной кожей сопки пряталась его руда. Я в жизни не видал молибдена, не знал, какого он цвета. Но вместе с другими бил канавы, а по нашим следам шло ученое начальство, которое знало.

— Привал! — объявляет Хыш. Мы садимся на кочки, скидываем рюкзаки. Плотное облако комаров окружает нас. Хыш рвет сухую осоку, потому что больше нечего жечь на этой веселой земле. Желто-зеленая плешивая равнина окружает нас. Над равниной бесцельно слоняется ветер. Это тундра. Северная тундра в желтый август.

Две консервные банки стоят в тусклом травяном пламени, две пачки чая лежат рядом. Хыш варит «чифир». Знаменитый напиток, от которого разгибается усталая спина и сердце молотит, как гоночный двигатель.

…Был человек по имени Макавеев. Наш начальник. Я помню один день. В тот день первый раз показались гуси. Они шли на север торопливым ломаным строем. Я видел, как ребята в соседних канавах ставят ломики и запрокидывают головы. Я тоже бросил работу.

Снизу из-за камней вынырнуло красное лицо Макавеева.

— Эх, дробью бы шарахнуть, — сказал он.

— Жаль, — сказал я.

— Скажи, какой Гегель выискался, — непонятно ругнулся Макавеев и пошел дальше. Было удивительно, до чего легко нес он по камням свое обширное тело. Кричали в высоте гуси. Я снова взял ломик и подумал о-том, что хорошо было бы, если бы Макавеев хоть раз показал нам, какая она такая — молибденовая руда. Может быть, я или другой из канавщиков случайно споткнется об эту нужную штуку. Но Макавеев ничего нам не показывал, а с того дня за мной осталась философская кличка Гегель.