Георгий Свиридов - Ринг за колючей проволокой

– Встать!

Майор, словно подброшенный пружиной, вскочил на ноги.

– Как вы стоите перед старшим начальником? Может быть, вас не учили этому?

Говен, мысленно ругнувшись, вытянулся по швам. Он видел перед собой не начальника, а ревнивого мужа. Неужели, черт возьми, полковник что-нибудь заметил?

– Доктор Говен! Я вас не звал, – выкрикнул Кох скрипучим голосом. – И встреча с вами мне не приносит радости!

Говен пожал плечами.

– Я не звал доктора Говена, – продолжал Кох, – я вызывал майора СС Адольфа Говена! Я хочу знать, до каких пор будет это продолжаться? Вам что, надоело носить погоны майора?

У Говена побелели щеки. Он насторожился. Дело принимало неожиданный оборот.

Полковник замолчал. Неторопливо достав ключи, он открыл ящик стола. Майор напряженно следил за каждым движением коменданта. Кох вынул из ящика большой голубой пакет. Говен заметил государственный герб, гриф «совершенно секретно» и штамп имперской канцелярии. У него стало сухо во рту.

Кох вытащил сложенную вдвое бумагу и бросил ее Говену.

Майор Говен развернул лист, быстро пробежал глазами текст и ужаснулся. На лбу выступила холодная испарина.

– Читайте вслух, – приказал комендант.

Берлинское начальство объявило главному врачу Гигиенического института концлагеря Бухенвальд выговор за «политическую близорукость» и в категорической форме предлагало «немедленно прекратить производство противотифозной сыворотки из еврейской крови».

Когда майор кончил читать, у него закололо в груди. Он, инициатор производства противотифозной сыворотки из жидовской крови, черт возьми, повинен в том, что миллиону немецких солдат, чистейшим арийцам, представителям высшей расы, влили ВМЕСТЕ с сывороткой кровь поганых евреев…

Поезд, громыхая на стрелках, уходит все дальше и дальше на запад. Старые товарные вагоны наглухо забиты, опутаны сетью колючей проволоки По ней пропущен электрический ток На первом и последнем вагонах – прожекторы и пулеметы Около них немцы – солдаты полка специального назначения Они рады тому, что едут домой, в Германию, подальше от проклятого Восточного фронта, и добросовестно охраняют эшелон.

В пятом вагоне, так же как и в остальных, – около сотни изнуренных голодом и побоями советских людей. Это раненые солдаты и матросы, плененные партизаны и мирные жители, взятые гестаповцами Больные и раненые стонут, мечутся в бреду, просят пить. Над открытыми гноящимися ранами носятся мухи.

И, как ни странно, в этой страшной обстановке поют. Поют вполголоса. Поет и старый одессит учитель географии Соломон Исаакович Пельцер. Лицо его осунулось, небритые щеки обвисли. Он поглядывает на окружающих грустными карими глазами и улыбается как-то по-детски застенчиво. Гестаповцы схватили его на толкучке во время облавы. Он пришел обменять карманные серебряные часы на еду для больной жены. В гестапо его ни о чем не спрашивали. Его били, били жестоко только за то, что он еврей. А после, очнувшись на цементном полу камеры, старый учитель понял, что больше не существует ни его дома, ни его семьи, что жизнь era отнята, задушена, как тот худосочный цыпленок, которого вырвал у него из рук рыжий гестаповец.

Пельцер сидит согнувшись, поджав под себя ноги, и в такт песни взмахивает рукой. Вокруг него сидят и лежат такие же небритые, худые и поют:

Узколицый солдат, с крючковатым носом, приподнимается с полу.

– Замолчите, кукушки чертовы! И без вас на душе муторно!

– Не шуми, братишка, – обрывает его молодой матрос в порванной тельняшке, – пусть поют! С песней-то вроде легче.

– Пойте, – кричит один из раненых, придерживая забинтованную грязным тряпьем руку, – слушаешь и боль утихает. Не дергает. Пойте, ребята!

На верхних нарах, повернувшись к стене, молча лежит Андрей Бурзенко. На молодом загорелом лице резко обозначились скулы. У него чуть курносый нос, упрямый крутой подбородок и юношеские полные губы. Положив под щеку крупный, как булыжник, кулак, Андрей смотрел прямо перед собой на доски вагонной стены. Они однообразно поскрипывали…

Рядом с Андреем на нарах лежит его друг туркмен. Он бредит. Лицо почернело, глаза ввалились. Пересохшие губы обметал темный налет.

– Воды… воды…

У Бурзенко сердце сжимается от боли. Он поднимается и садится рядом, расстегивает на груди друга грязную, огрубевшую от пота гимнастерку. Не хочется верить, что Усман доживает последние дни. У него уже два раза шла горлом кровь… Андрей рукавом рубахи вытирает мокрый лоб Усмана. Сволочи, что они с ним сделали!..