Иван Щеголихин - Дефицит

— Извините, но у нас рай теперь на земле, — робко сказал Зиновьев.

— Поговори-ка ты со мной, гитара семиструнная. А что касается потребностей, то их надобно удовлетворять по закону. Ты же творишь беззаконие. Зачем берешь взятки? Ты что, пчелка?

— Именно пчелка. Трудовая. Я за дело получаю, а не за безделие, как другие.

— По-твоему, выходит, все берут?

— Да ведь глупо отвергать подаяние, согласитесь. Кому охота дурачком прослыть?

— Честный и праведный всегда выглядит глупее проходимца.

— А мы развиваемся в сторону все большего ума. Как быть, в чем теперь выход?

— В сковороде. Почему хирург Малышев ничего не берет?

— Таких простаков мало на белом свете.

— Но ими земля держится.

— Так было раньше, а теперь Малышевы вырождаются. Как мамонты.

— Почему не сменишь профессию от греха подальше?

— У меня диплом, стаж двадцать лет, государство меня учило, тратилось на меня, стипендию выплачивало. Я обязан исполнить свой долг перед обществом. Вот вы, к примеру, ваше высочество, не можете сменить профессию?

— Человек, который много грешит, всегда умен, ибо грех учит. С таким особливо и не поспоришь, — как бы про себя проговорил старец. — У меня, к твоему сведению, не профессия, а призвание бороться с бесом. Если бы он сгинул бесследно, тогда бы и я отпал за ненадобностью. Но он живуч, сатана, и у нас с ним конфронтация.

— Вот потому людям и трудно, что вы на небе, далеко, а сатана на земле, рядышком. И если вам не понять, зачем я положил, спросите у миллионера в Соединенных Штатах. Почему вы ему не запрещаете класть сверх всякой нормы? У них там акции всякие-разные, дивиденды, купоны стригут, миллионами ворочают, а не то, что я, — двадцать тысяч, и уже у вас бревно в глазу.

— Они по своим законам кладут, а ты по беззаконию, учти, бестолочь. Чинибеков вон хапал-хапал, уличили, выгнали, и ты туда же?

— Чинибеков жалкая личность, алкаш ничтожный.

— Это моя кара ему. И тебе будет вельми скоро, если себя не повернешь на путь праведный. Не будет стадо подчиняться пастырю, что получится? Волки сожрут. Не будут люди подчиняться закону, что выйдет? Хавос!

Никакого уважения к собеседнику, к его культурному уровню, боронит воистину как бог на душу положит.

— А я Пушкина люблю,: — пояснил старец в ответ на молчаливое недовольство Зиновьева: — «Как уст румяных без улыбки без грамматической ошибки я русской речи не люблю». Зачем ходишь в сауну?

Перескакивает с одного на другое, явно от старческого маразма, и не уследишь, не предвосхитишь хода его намерений.

— Я тебе покажу «маразма», — ровным голосом произнес старец, и тут Зиновьева так припекло, что он упал на колени, сразу же оттолкнулся руками и ногами, но пекло и жарило во всех точках соприкосновения с полом, да уже не с полом, подсунул ему старец сковороду, Зиновьев стонал, кричал:

— Вы отвергаете не только свободу слова, но и свободу мысли!

— Свободу хамства я отвергаю, — резюмировал старец. — А доброе дело — пожалуйста, как и доброе намерение. Всякая свобода без нужды, без необходимости, повторяю тебе, ведет к концу света.

Зиновьев уже не стонал, а визжал, верещал от боли, без конца повторяя: «Зачем, для чего? Меня ни одна больница не вылечит!»

— Боль нужна для обнажения твоей сущности.

Старец, наконец, сжалился, сбавил пекло и повторил вопрос, для чего ему сауна.

— Для здоро-овья, — проблеял козлиным голосом Зиновьев.

— Лжец и лицемер. Сауна тебе нужна для уверенности в своей безнаказанности. Ты видаешься там с начальством, нагишом заседаете, бесштанные. Ты ведь знал про Жемчужного?

— Что я знал? Что он сбежит?

— Да, твой приятель по сауне.

— Я ничего не знал. — Опять припекло, и Зиновьев уточнил поспешно: — Я мог только догадываться.

— Догадывался, а валандался с ним, пока он не сиганул за рубеж. Теперь он у меня диктором пойдет в Мюнхен, на «Свободную Европу», а там ему рак горла. Что теперь скажешь, стоило ли ему сбегать?

— Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше, не мной придумано.

— Заруби себе на носу: всякая мораль, связанная с идеей выгоды, на практике ведет к преступлению.

Далее их вполне мирную философскую беседу нарушил рокот какого-то летящего устройства, рокот перешел в грохот прерывистый, булькающий, с пронзительным тонким писком — пи-пи-пи! Буравя небосвод, совсем низко над головой пронесся космический корабль, ослепительный, с плоскими антеннами для сбора солнечной энергии и всякими пристройками, отчетливо видными с облака; едва он пронесся и грохот чуть поутих, как послышалось суматошное хлопанье крыльев, что-то невидимое свалилось и тут же трижды пропел петух. Старец вскинул бороду и тенором балагура, совсем иначе, нежели он говорил с Зиновьевым, заискивающе, пожалуй, прокричал вслед кораблю: