Валентин Гринер - Выше полярного круга (сборник)

— Да-а-а, попался как кур в ощип, — проговорил он после паузы. — И зачем только согласился?.. Лучше три смены в шахте отпахать без перекура…

— Все пройдет нормально, Саша, Вот увидишь. Я буду смотреть и мысленно вдохновлять тебя…

— Хорошо. Но все же помогите…

— Чем?

— Вы всегда носите с собой успокоительные таблетки. Выделите пару штук. Тяпну для храбрости.

— Ладно, — сказал я. — Забегай.

Но он не зашел. Видимо, постеснялся. А может, и звонил только затем, чтобы заполучить поддержку и вдохновиться, или узнать, что я тоже волнуюсь перед публичными выступлениями и потому ношу с собой успокоительные таблетки…

— А вы помните, как папа волновался, когда выступал по телевизору? — спрашивает Вадик. — На следующий день ребята в школе интересуются: — «Никулин, у тебя отец поэт?» — «Да, — говорю, — он шахтер и поэт.» — «А что, он заикается с рождения?» Я оскорбился, взял этого пацана за прудки: — «Хочешь, я заикой сделаю тебя на всю жизнь?!» Смешно. А тогда я серьезно разозлился… Это же было в пятом классе.

В ту поминальную встречу Вадик был уже десятиклассником. Совсем взрослый. Пожалуй, повыше и покрупнее отца. Пошел в породу Цыгановых. И лицом в маму: смуглый, черноглазый. Во внешности ничего Сашиного, разве только взгляд: пытливый и добрый.

— Вадик, а ты не помнишь, что отец читал тогда на телевидении? — спрашивает поэт Виктор Антонов. Он тоже много лет был столяром, прежде чем стал журналистом и поэтом. Потому жизнь и биография Александра Никулина ему особо близка.

— Конечно, помню. Даже помню, в каких местах он особенно заикался, когда читал стихи о любви. Мама не выдержала, вскочила с дивана и ушла на кухню… Вообще-то мамуля всегда ревновала отца к его стихам о любви… По-моему, она до сих пор не может понять, что поэт…

— Вадик, сын мой, не надо сегодня критики, — тихо говорит Ада. У них давно сложились товарищеские отношения, за которые всегда ратовал Саша. — Почитай лучше что-нибудь из деревенского цикла.

— Давай вместе, — предлагает Вадик.

— Хорошо. Начинай. «За черникой».

ВАДИК:

АДА:

ВАДИК:

АДА:

ВАДИК:

В ДВА ГОЛОСА:

В комнате тишина. Погашено электричество. Слегка потрескивают и покачиваются от движения воздуха язычки парафиновых свечей. Их пять. Сегодня пятая годовщина Сашиной гибели. Траурный стол накрыт по всем правилам русского поминания. Но никто из пришедших в этот вечер не притронется к спиртному. Мы будем пить только «лесной чай». Это было его любимое лакомство…

АВТОР.

Из тридцати, кто тер в забое еще не твердые бока, из нас осталось только трое, у остальных — кишка тонка. Расквасились, поплыли к дому, к иным местам, к иным делам… Все это, в общем-то, знакомо и, в общем-то, понятно нам. Судить людей не будем строго, хватать не станем за рукав; дорог на свете очень много, у каждого своя дорога, и, может, каждый в чем-то прав. У одного родитель старый, другого девушка зовет, а третий думал, что в гитаре романтики тягучий мед. Когда же пальцы задубели, и плохо слушалась струна, романтики печально спели: «Прощай, чужая сторона…». Ведь Север — драга, Север — сито, он переборчив, он жесток, он оставляет только слитки, смывая начисто песок…

Во мне рождает беспокойство, когда о подвигах орут, когда возводят в ранг геройства необходимый людям труд. «На сто один процент» — герои! Их имена до потолка… А нас осталось только трое из тридцати, кто тер в забое еще не твердые бока…

Под землю двинулись комбайны. Прочь молотки, лопаты прочь! Здесь прошлогодней «вирой-майной» и грубой силой не помочь. Гидроприемники, моторы, сигнальных ламп цветастый блеск… (А то ли еще будет вскоре!) Что призадумались, шахтеры? Чужое поле? Темный лес?