Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний

А она, услышав этот вздох, наверняка почувствовала многое не высказанное им и поспешила на помощь:

— Ну, русский Джованни, сводите меня напоследок в кино. Соберитесь с духом и — в кино, в кино! Какие еще там предрассудки? Двое ходят в кино, видели их последний раз вдвоем, а назавтра обманщик и сквернослов бежал из Жучицы… И это снимает пятно с учительницы: обманщик бежал из Жучицы. Но что ему теперь все предрассудки?

Он хохотнул с клекотом каким-то, точно поперхнувшись, надел соломенную шляпу и сделал руку кренделем, приглашая ее, насмешницу, неунывающую женщину, в тот кинотеатр, который они особенно любили.

Любили они ходить в кинотеатр повторного фильма, в тот маленький узенький зал, что был отведен для демонстрации фильмов при бывшем Доме культуры. Сколько кинотеатров в таком городке, как Жучица? Ну новый, главный, по названию «Беларусь», ну еще один, который прежде был для зрителей главным магнитом, ну еще где-то в фабричном районе и, наконец, этот кинотеатр повторного фильма.

Как всегда, у входа в кинотеатр, на асфальте, стоял в знаменитой позе, скрестив руки на груди, директор кинотеатра Шехульский — молодой человек с очень серьезной наружностью и вечно в черных защитных очках, чем-то напоминающий одного из тех героев зарубежных фильмов, которые Шехульский обычно и подбирал для демонстрации в узеньком, как общий вагон, зале. Казалось, и поза Шехульского, и весь его строгий вид, и эти черные очки, как бы отгораживающие его от скучной повседневности, — все в нем, казалось, говорит о том, что живет человек в ином мире, иными страстями, навеянными ему сюжетами фильмов. Вдобавок ко всему Шехульский всегда жевал бог весть где раздобытую импортную жевательную резинку, хотя злые языки утверждали, будто Шехульский довольствуется местными ирисками, конфетами-тянучками, всяким там «Золотым ключиком».

Едва они вошли и сели в совершенно пустом зале, начался дневной сеанс — как будто для них двоих. И сразу тревожная музыка, сразу события военных лет на экране, концлагерь, узники в полосатой одежде, пулеметы на вышках, откормленные собаки, очертания гор вдали — тех гор, куда удастся бежать нашему Ивану и одной итальянской девушке, Джулии, что ли. Видел уже Кушнарчик этот фильм где-то в Жлобине, а теперь здесь увидит, а потом, быть может, еще в каком-то поселке — и всегда поражаться будет, как все это, происходящее на экране, знакомо ему, точно в какой-то степени фильм и о нем, об Иване Кушнарчике.

Захваченный действием на экране и вдруг ожившими, восставшими в нем воспоминаниями, он принялся нашептывать, касаясь губами женского локона, что все так и было, самые разные пленники жили в одном бараке, почему-то много было итальянцев, и вот они, русские люди, легко находили общий язык и с итальянцами, и с поляками, готовили побег, потом бежали и целый месяц скрывались в горах, потом опять попали в этот ад, где легко можно было расстаться с жизнью, если бы не память о жене да о дочках. Вот ведь какая история: уже не было на свете ни жены, ни дочек, а помогали они ему выстоять, выжить. Он думал о них — и они как будто махали ему руками издалека, как будто звали, как будто знак подавали: выживи, выстой и приди!

Сам не знал он, как пришлось лишь теперь рассказывать правду, никому он не любил о прошлом своем, о бедах говорить, так и ушел бы, возможно, так и унес бы свою правду в другой городок, если бы не особенный этот момент. Фильм, и никого в зале, и на экране — пережитое прошлое, и все равно ведь надо как-то объясниться с Алевтиной Сергеевной, чтобы поняла она, что такое заставляет его десятилетиями кружить возле Рогачева.

— Так вот откуда ваша эрудиция, Иван Евтеевич! — с жаром воскликнула она.

— Да-да! — подхватил и он. — Вся эта ерундиция…

И так сильно, так надежно сжала она его руку, что он, растроганный, поцеловал ее, а потом и еще раз поцеловал не то в лоб, не то в висок, ощутив на жестких губах своих тонкий ее волосок. Да если бы не надо было оберегать Алевтину Сергеевну от пересудов, он бы, допустим, и не отказался от ее ласк, как не отказывался от любовных утех ни в Жлобине, ни в Довске, сам охотно, до хруста обнимал районных красоток, если те ему улыбались.

И вот же непредвиденные повороты: еще с утра, мучаясь оттого, что предстоящий прощальный разговор будет ударом для Алевтины Сергеевны, он так сочувствовал ей и пытался найти особенные, утешительные слова, а теперь вдруг она принялась успокаивать его, как будто он пропадал, падал духом именно в эти мгновения.