Константин Лордкипанидзе - Парень из Варцихе

Пискун говорил медленно, с расстановкой, словно прислушивался, как принимает его слова старик, но за окном было тихо, невидимое присутствие деда только угадывалось.

Это раздражало Пискуна, он уже устал, и не хватало голоса тверже повторить свою просьбу. Бормотал вяло, через силу.

— Утром гайдамаки сюда пожалуют. Там его скорей найдут. Он без памяти, спрятать его некуда, да и сил нет, ноги не держат. Не дай гадам надругаться над человеком. Ведь он Грабко!..

— Грабко я знаю, мужик он хороший, — степенно начал старик, но вдруг взволнованно и торопливо зашептал: — Я бы рад, да не один ведь я! Разбужу вот сына и сноху, надо спросить, — и торопливо отошел от окна.

Но дед Рухло никого будить не стал. Он только переждал несколько минут посреди комнаты, потом вышел на крыльцо.

— Пискун! — Замешательство было и в голосе старика и в том, как он нетвердой рукой тронул руку Пискуна; что-то в этом прикосновении напоминало Пискуну, как ластится собака. — Ведь Михась коня привел. Не конь был — старый козел. Зиму целую всей семьей вываживали. В хате — хоть шаром покати. Сами на макухе сидели, а ему овес на стороне покупали... Хату только в праздник топили, а в хлеву всякий вечер огонь трещал. Пойми, ведь у нас сроду своей лошадки не было. И как заржет она сейчас, ровно старший сын мой ожил. Пойми, завтра пахать выходим. Оно, конечно, Грабко жаль, но вдруг пронюхают! Тогда и лошадь уведут и дом разграбят. Наше дело — сторона. Нынче вы на селе, завтра — они, а нам бы только пахать...

Вдруг Рухло замолк. Он услышал шаги Пискуна — тот уходил. Старик облегченно вздохнул. Уже на пороге его осенила внезапная мысль. Бесшумно догнал партизана.

— Пискун, — спросил он, — где это случилось?

— У парома. Плохо ему, дед, присмотреть надо, пропадет там, — живо отозвался Пискун в надежде, что старик передумал.

— Нет, нет! — испуганно прошамкал Рухло. — Я просто так спросил. Просто так... — и тотчас же растаял в темноте.

А через час старик выбрался из дому, засунув за пазуху клещи и маленькую торбочку. Перед уходом разбудил Михася, рассказал о ночном госте. Сын промолчал в ответ, но в душе поблагодарил отца, что тот обошелся без него: ему самому труднее было бы отказать в приюте своему сверстнику.

Ветреное утро быстро сметало туман. Окраины дальних лесов загорались багрянцем еще невидимого солнца. Рухло видел, как охотно и мягко уходили лемехи в шершавую землю, как крепко держали коней в своих объятиях черные оглобли.

И Рухло подбавлял шагу — скорей бы вернуться домой. Сегодня они тоже выедут пахать, а первая борозда — за старшим в семье. Он спешил. Он уже не ударял в землю клюкой, теперь она ему мешала. Все лицо его было в лукавых морщинах, словно за бесценок чем-то обзавелся.

Ветер крепчал. На пути остро пахли набухшие почки кленов. Рухло радовался, что земля была такая податливая и мягкая. Так до самой Припяти ковылял он по извилистому большаку, потом свернул вверх по реке и вошел в низкие заросли ольхи подле парома.

Тут он остановился, снял шапку, краем ее отер пот со лба и, приставив ладонь к глазам, осмотрелся.

Из-за куста в двух шагах от него взлетели вороны. Покружились в воздухе и снова сели. Рухло быстро подошел и наткнулся на то, что искал. Среди поломанных кустов валялся труп лошади. Седло взяли, но это не огорчило старика. Он пришел за подковами: Санитара нужно было подковать.

Дед крикнул, спугнул ворон и внимательно осмотрел копыта.

«Казенные», — удовлетворенно определил он добротность подков, достал клещи и присел на корточки. Долго и бережно возился с каждым гвоздем, точно лошадь была живая и он опасался повредить копыто.

Снятую подкову чистил и клал в торбочку.

А наверху, на высокой ольхе, недобро каркали вороны, ожидая своего часа...

После первой удачи старик разохотился и обшарил весь ольшаник. Устав лазать в кустах, присел на кочку и неожиданно оказался почти рядом с убитым гайдамаком.

Тот раскинулся на обочине тропы. Усы его были лихо закручены кверху. Щегольски блестели черные сапоги. В одной руке мертвец держал нагайку, другая была под головой, и, если бы не неземной холод его широко раскрытых глаз, можно было подумать, что человек прилег отдохнуть.

— Седло не забыли, а человека... — крестясь, прошептал дед и нагнулся закрыть мертвому глаза.

Окоченелые веки не смыкались; деду пришлось подобрать пару камешков и придавить ими веки.

Солнце стояло высоко. Кое-где следовало бы еще пошарить, но близость покойника мешала.