Борис Никольский: Триста дней ожидания

Наш взводный философ (помнишь, я тебе о нем как-то писал, кстати, его все-таки вытурили из госпиталя) увидел сегодня, что я переписываю стихи, и сказал, что здесь, вдали от цивилизации, мы понемногу глупеем и становимся сентиментальными, «Между прочим, — добавил он, — молниями телеграмм ты никого не можешь беспокоить просто по той причине, что любую молнию от нас до почтового отделения везут на самом обыкновенном грузовике». В этот момент он удивительно напомнил мне нашего Алика. Как-то он там поживает? Что-то он совсем перестал мне писать. А может быть, наш взводный философ и прав: иногда мне начинает казаться, что вы живете там какой-то своей жизнью, и, когда я вернусь, я буду совсем чужим...

Между прочим, я так часто пишу тебе письма, что ребята надо мной уже смеются. Конверты у меня все кончились, и, пока не привезут новые, достать неоткуда. Вот только ребята подбрасывают из своих запасов — кто конвертик, а кто и два...»

О, он отлично помнил, почему осталось незаконченным это письмо! В ту ночь он провел свои первые совершенно самостоятельные цели.

Он хорошо запомнил, как трепала его нервная дрожь, когда на экране появились сразу три светлые черточки. Он считал себя спокойным человеком, но тут ничего не мог поделать с собой. Он так торопился и так громко кричал в микрофон, что планшетист на командном пункте, который принимал от него данные, не выдержал и попросил говорить потише. Самолеты эти были обыкновенными транспортными самолетами, и летели они над нейтральными водами. С тех пор сколько провел он таких целей — и не сосчитать...

«...Знаешь, я совершил великое открытие! Оказывается, человек любит делать то, что умеет. Надо уметь! Вот а чем вопрос!»

«...Каждый раз, когда я жду от тебя письма, а его нет, мне начинает казаться, что это ошибка, что произошло какое-то недоразумение, что, наверное, письмо затерялось или ты перепутала номер части, ведь это так легко — вместо одной цифры случайно поставить другую; или просто по ошибке его занесли в другую роту, и оно валяется теперь где-нибудь на чужой тумбочке, никому не нужное... Я подозрительно, даже враждебно приглядываюсь к нашему писарю, который ездит за почтой, к шоферу, который вел машину, к дневальному, который раздавал письма; я по нескольку раз задаю им как бы случайно всякие вопросы, совсем как следователь, который рассчитывает невзначай поймать на слове преступника. Мне кажется, что я делаю это совсем незаметно, очень искусно, но ребята все понимают и хохочут надо мной...

А в довершение всего меня еще начинает мучить зависть, самая настоящая зависть к тем, кто получил сегодня письма.

Оля, милая, пиши мне чаще! Пиши чаще, если не хочешь, чтобы я окончательно превратился в мрачного, подозрительного человеконенавистника...»

«На днях я читал Макаренко. У него есть одна мысль, которая мне очень понравилась. Смысл ее в том, что человека нельзя научить быть счастливым, но можно воспитать так, чтобы он был счастливым. По-моему, очень верно. Но выходит, что от самого человека мало что зависит — его жизнь уже во многом определена тем, как его воспитали. И значит, человек поступает, допустим, благородно не потому, что он знает — это благородно, а потому, что не может иначе, просто не может поступить по-другому, как не может, например, видеть в темноте.

Наш командир отделения, сержант Филимонов, с этим не согласился. Его хлебом не корми — дай поспорить на отвлеченные, или, как он говорит, лирические, темы. Мы спорили с ним чуть не до хрипоты, чуть не поругались.

Кстати, я заметил, что здесь мы много рассуждаем о таких вещах, о которых раньше я как-то особенно не задумывался и уж, во всяком случае, никогда не спорил. Даже о смысле жизни! Представляешь? Времени для размышлений здесь больше, что ли... Ведь пока ночь отдежуришь, о чем только не передумаешь!..

Я вот сейчас подумал: почему мы с тобой никогда не говорили о серьезных вещах? Почему? Мне кажется, я теперь бы стал говорить с тобой обо всем, обо всем...»

«Оленька, здравствуй!

Как-то там тебе отдыхается, на солнечном юге? Небось, загораешь с утра до вечера (помнишь, как мы загорали с тобой у Петропавловки?), греешься на солнышке и даже не думаешь о людях, которые и в августе ходят в ватных куртках с меховыми воротниками, как здесь говорят, в спецпошиве...

По радио каждый вечер я слушаю, сколько там у вас градусов. А ты, наверно, слушаешь, какая температура у нас. Слушаешь?

На днях получил письмо от мамы; она пишет, чтобы я ни в коем случае не купался в холодную погоду. Ха-ха-ха! Здесь даже в самую «жару» никому не приходит в голову купаться. Так что мои великолепные ласты и маска — подарок Алика, — увы, здесь не пригодились, лежат в чемодане без всякой видимой пользы. Ну, ничего, хоть ты там за меня... Ого! Тревога!..»