Инна Гофф - Северный сон

Солнце спускалось все ниже, но не делалось темней, только краски становились холоднее. На смену розовой пришла голубая, морозная. Тюлени попадались все чаще. Они лежали на льдинах группами, парами и в одиночку. Лишь один за все время трусливо сполз в воду, мелькнув раздвоенным хвостом. Некоторые из них лежали на ближних льдинах, их можно было хорошо разглядеть без помощи бинокля.

«Смешные существа, — думала Надя. — Голова зверя и рыбий хвост. Этакая звериная русалка».

Уже и Прямков ушел погреться, а она стояла, забыв о холоде. Ей не хотелось идти к себе в каюту: там спал Андрей. В три часа ночи он встанет и уже не уснет до самого Архангельска. «Пусть отсыпается, — думала Надя, — Устал, бедненький...»

Она подумала «бедненький» и вдруг почувствовала фальшь. Нет, ей не было жаль его! Она была рада, что он спит и не мешает ей быть одной. Ей казалось, что этой серебряной, негаснущей ночью грешно спать. Ведь светла же для чего-то эта ночь! Что-то новое, свое хочет открыть она ей.

— Все мерзнете? — спросил голос Лучникова. Он вышел на правое крыло ходового мостика. На груди его поверх шинели висел бинокль. — Тюленей видели?

— Спасибо.

— Поднимайтесь в рубку, там теплей...

Она не поверила себе. Так ли поняла его?

— Давайте, давайте сюда. — Он сделал приглашающий жест. Сомнений быть не могло. Он звал ее на мостик, в рубку. Он, противник пребывания женщины на корабле! Надя поднялась по трапу.

В рубке было тепло, а главное, сюда не проникал леденящий ветер: он остался там, за стеклом, сквозь которое далеко в обе стороны было видно море. Стальное вблизи и перламутрово-розовое к западу, где низко над водой висело солнце.

В рубке, кроме Нади и Лучникова, было двое: морской помощник Жук и рулевой. Жук покраснел, как тогда, при первом знакомстве, и торопливо встал, уступив ей место на диванчике, хотя вполне достаточно было ему подвинуться. Вахтенный рулевой, тоже моряк, невозмутимо щелкал кнопками «штурвала». Рулевой был совсем молоденький, наверно, практикант из училища. Прямая, неподвижная спина его выражала недовольство, вызванное приходом Нади в рубку. «Вправо-влево — так держать». Колеблются стрелки путевого компаса. Ручки машинного телеграфа поставлены в положение «Полный вперед». С потолка свисают поручни, похожие на те, за которые держатся в трамвае. Если потянуть за оба, раздастся двойной гудок. Рядом с поручнями на стене телефон. На столике справа развернута карта. Лучников склоняется над картой, сверяя что-то, и тут же, выпрямившись, начинает ходить взад-вперед по рубке.

— Скоро достигнем самой северной точки нашего пути, — говорит он. — Шестьдесят пять градусов семнадцать минут северной широты...

Он произносит это, не оборачиваясь, но она понимает: к ней обращены его слова.

Надя присмирела. Она много слышала о белых ночах и читала в книгах. Но сейчас ей даже не приходили на память любимые строки пушкинских стихов.

Белая ночь, как любовь, ее надо пережить самой. Это была первая белая ночь в жизни Нади.

Солнце садилось. От него уходил вниз в воду красный столб, но между красным солнцем и красным столбом был еще просвет неба. Потом солнце сплющилось, вытянулось вширь и легло на воду.

— Запеленгуйте солнце, — сказал Лучников морскому помощнику.

Жук вышел к основному компасу, находящемуся на баке, перед рубкой. Ветер трепал его легкий брезентовый плащ. Фуражка была закреплена ремнем за подбородок.

Вскоре ему пришлось снова выйти к основному компасу: достигнув самой северной точки, «Машук» ложился курсом на восток. Опять стоял на палубе морской помощник и, не отрывая глаз от компаса, спрятав одну руку в карман, сделал другой рукой короткий рубящий жест, а рулевой защелкал кнопками; красная, зеленая, опять зеленая...

— Хороший парень, — заметил Лучников, наблюдая за морским помощником. — Скоро пойдет в свое первое заграничное плавание.

— А вы, наверно, везде побывали? — сказала Надя.

— Да нет, не везде. А вообще, кое-где был. В первое заграничное я ходил мотористом. В тридцать шестом году, в Америку. — Он улыбнулся ей. — А вам тогда было... пять лет?

— У вас хорошая память, — сказала она.

— Да. — Он помолчал. — К сожалению. — У губ его легла ироническая складка.

Солнце скрылось за горизонтом, но вокруг было так же светло. Серебряный, с молочным отливом свет лился отовсюду. Можно было подумать, что источник его уже не солнце, а какая-то другая могучая светлая сила.

Он сказал: «К сожалению». О чем сожалеет он? О том ли, что все время помнит, как Надя молода, или о том, что не может забыть ту, из Архангельска?