Петр Скобелкин - На заре и ясным днем

— Так видел ли ты его хоть сам-то?

Улыбается довольный.

— А как же… Показали издалека. Правда, я ничего не разобрал тогда. Люда показывает его, шумит в окно: «На тебя похож!» Неужели, думаю, я на него в самом деле похож?

А потом Володя расскажет, как приживался он здесь, на сибирской земле, как сходился с людьми, как форсировал пропасть между академическими знаниями и практикой, как уговаривал молодую жену не торопиться покидать Крутые Горки.

— В общем, — подытожил он свой рассказ, — жил почти полнокровной жизнью…

— А в город не тянет? — задаю провокационный вопрос.

Володя помолчал, глядя на бегущую под капот дорогу, и вздохнул:

— Тянет… Иногда тянет.

Остановил машину: «Что-то натрясло, покурите на воле».

В степи было тихо. Далеко, у горизонта дрожит белым озером марево, стелется над теплой землей серебристый ковыль. Тихо. И вдруг запел жаворонок. Володя задрал голову и ловил его взглядом. Увидел и замер. Потом повел рукой вокруг:

— Разве от этого легко уехать?..

Вот и снова покидаю «Большевик». Знаю, что вернусь сюда еще не один раз. Вернусь, потому что привык к этим трудолюбивым и веселым людям. Так я тогда и Григорию Тимофеевичу обещал. А он на прощание крепко, прямо до хруста в пальцах, пожал мне руку и сказал спокойно, но твердо:

— Не беспокойся, не укатают нас Крутые Горки…

И ведь не укатали-таки Крутые Горки хлеборобов!

Спустя время я узнал, убедился в этом лично, когда я снова встретился с теми, о ком писал, с кем вместе горевал, когда ахнул не ко времени снег, с кем мотался от комбайна к комбайну.

Вот и снова в Крутых Горках. И не узнаю знакомой деревни — тут вон, рядом с совхозной конторой, новый дом каменный вырос и заселен уже, другой до венца подведен, из степи телятники новые весело поглядывают на центральную усадьбу. И радуюсь — в гору, в гору катят Крутые Горки!

Все хорошо, и вот, как и в тот раз, опять что-то незримое и неладное надвигается, чую.

И это неладное на этот раз — жара. Такую жару, такую сушь я пережил, пожалуй, только в Туркмении. Но ведь то юг Средней Азии, полупустыня. А тут Сибирь — и на тебе! +35 — +38 градусов в тени. Больше того, до сорока доходило и за сорок зашкаливало!

Пшеница уже высоко поднялась, густая, зеленая пока, но возьмешь на ладонь побеги, а они теплые — теплые и вялые.

Вот ведь напасть какая? Не выпади на неделе дождя, пожелтеет она и ляжет на горячую сухую землю.

Поздно вечером где-то за Шумихой глухо загромыхало. Край неба полосовали косые молнии. Но что-то держало их там, на расстоянии, не пускало сюда.

Стало душно. Уснуть в такой духоте почти невозможно. Спасался только тем, что смачивал под водопроводным краном простыни и ложился на мокрое и прохладное. Однако через два часа они были уже сухие.

Утром чуть посвежело, появились тучи, но гроза так и обошла Крутые Горки.

Люди жили ожиданием дождя. И больше всех, пожалуй, переживал главный агроном.

Вечером, вернувшись с работы, Асямолов, не умываясь, устраивался на крыльце. Приходил Иван, сосед. Садился рядом, закуривал. Дымил папиросой. Потом вставал и, не сказав ни единого слова, тяжело брел к калитке. Уже собираясь закрывать ее, поворачивался к Володе и с безнадежностью в голосе негромко спрашивал:

— Ну чего-нибудь слышал?

Владимир поднимался, махал рукой:

— Слышал, в Москве сегодня утром, передавали, дождь шел.

— Да, — глубоко вздыхал Иван. — А что наш пророк Дьяков обещает?

— Наш пророк молчит. И его, видно, погода с панталыку сбила.

Притихли даже всегда шумливые ребятишки. И Нина, маленькая дочка Асямолова, приходила домой со своих игр раньше обычного, садилась рядом с бабкой на крыльце и спрашивала:

— Баб, а ты чего все туда да туда смотришь?

Бабка гладила внучку по голове и ласково объясняла:

— А там Дубровное и есть.

— А почему в Дубровное смотришь? — не унималась внучка.

— Вот если придет к нам дождик, он как раз с той стороны появится.

В те дни даже окна домов, казалось, глядели только на Дубровное.

Тяжко было в те дни, что и говорить. Люди приходили в партком. Спрашивали советов, пытали про сводку погоды.

А как там настроение у Хохлова, думаю.

Когда я вошел в кабинет, Григорий Тимофеевич сидел за столом и пил квас. В одной руке он держал стакан, в другой мокрый носовой платок. Все такой же добродушный и грузный. Только волос чуть рыжее стал, как сгоревшая на солнце солома. Все такой же богатырь.