Иван Мележ - Метели, декабрь

Они лезли через кусты уже на ощупь, только догадкой держались направления. Евхим не очень беспокоился, что канавы не видно: не впервой шел ночью, нюхом, как зверь, чувствовал дорогу. Нюх этот никогда еще не обманывал.

Огибая большую лужину под кустом, Евхим услышал, вместе с треском что-то ухнуло, быстро окинул все вокруг взглядом.

— Ух, — выдохнул Цацура, стоя по пояс в воде.

Ломая ледок, он хватался, по-собачьи рвался из лужи, выбрался на кочки, стал отряхиваться.

— Лед, думал, как лед… А тут…

— Думал, — просипел Корч. — Ослеп!.. Растяпа!..

— Зрячий какой! — ощерился Цацура.

— Молчи, зануда!

Цацура промолчал. Но в мыслях дал себе волю: «Зануда! Если кто и зануда, так это ты!.. Корч проклятый, никакой жалости к человеку…» От души захотелось: пусть бы и он, Корч, провалился, знал бы, как сипеть! И, когда увидел, как Евхим скатился в трясину, обрадовался: «А! Чего ж не хвалишься, зрячий!.. Сладко?!»

Но радость его была недолгой, не прошел и трех шагов, как провалился в грязь снова. Евхим попробовал обойти его, но провалился тоже второй раз. Они вернулись немного, поискали тропинку в другом месте. Но и здесь стали снова вязнуть…

— Надо было канавы держаться!.. — злобно упрекнул Цацура.

Евхим плюнул, но не сказал ничего. Пробовал пробиться еще в одном месте, осатанело пер напролом. Вода, грязь кое-где подступали до груди, но он все шел, не мог остановиться. «Надо было мне увязаться за ним, — смалодушничал Цацура. — Не мог осесть где-нибудь возле дома, переждать время…»

Скоро гнилая, разлезшаяся трясина кончилась, и они выбрались на сушу. Мокрые, грязные, заходясь от острого холода, что охватил тело, отплевываясь, шли дальше в темноту, в дождь. Шли, однако, недолго, не сговариваясь, свалились передохнуть.

Где они? Где та речка, которая давно должна остаться позади? Или прошли ее незаметно? Где граница, далеко или близко? Или, может, тоже позади, а вдруг случилось такое?.. Узенькую полоску земли легко могли перейти и не заметить… Им не хотелось верить, что заблудились, хотя беспокойная мысль об этом настойчиво стучалась в отупевшие головы…

Неожиданно порыв влажного ветра донес до них странный звук — очень близко, почти рядом что-то брякнуло, — и они мгновенно насторожились: похоже, что подняли щеколду. Услышали скрип ворот, тихий мужской голос. Сразу вскочили, стали всматриваться, но в темноте ничего не видно, никаких строений и звуков никаких больше не доходило.

И все же тревога не отступала. Как было им не тревожиться, — там, куда они шли, рукой подать, притаилась, не иначе, застава, там пограничники. Кто же другой мог выйти и разговаривать в такой поздний час! Едва не напоролись, сами чуть не влезли в пасть! Стараясь не хлюпнуть, не скрипнуть, замирая после каждого шага, вслушиваясь, стали удаляться от опасного места.

— Вот он, твой нюх! — упрекнул наконец Цацура, который все еще холодел при мысли, что могло произойти, если б не добрый случай.

— Нюх!.. В этой трясине, в прорве!.. Собака и та может…

— Человек набивался провести!.. Давно были бы уже…

— Замри!..

Так и шли дальше молча, скрывая ненависть друг к другу. Кто-то должен же быть виноват за все их собачьи муки, за лужи, за блуждание в темноте, за раскисшее болото, за озверевшую душу, которая выть хочет, неистово жаждет крови, расплаты. Брели, сдерживая, как на поводке собаку, злость друг на друга. Больше не на кого было злиться, вдвоем шли…

Теперь они знали, где находятся и куда лезть дальше. Нашли речку, огляделись — тихо, мертво, только дождь монотонно выводит свою унылую песню, — согнувшись, выставив обрезы, стали переходить друг за другом. Речка была — переплюнуть можно, и все же легче стало, когда нырнули в лозняк, какое-никакое укрытие. Полезли дальше, уже не выпрямляясь, шаг, другой, и остановка, чтоб посмотреть, послушать. Как ни озирались, почти ничего не видели, кустарник сливался в одно черное, темнота нависла еще гуще, плотнее, наверно, близился рассвет. Тяжело было уловить что-нибудь на слух — все вокруг заполнял гулкий шум сырого ветра.

Что ж, хоть в этом им повезло — самое время переходить. А они уже где-то близко, где-то возле самой просеки. Корч, припадая почти к земле, нет-нет да и поглядывал, нет ли столбиков…

И вдруг случилось то, чего с тревогой ожидали и что показалось все же таким внезапным, неожиданным, — рядом, как потревоженная птичка, взметнулось тихое: