Абдурахман Абсалямов: Огонь неугасимый

«…В мирной жизни и человек испытывается медленно, годами, и чаще всего не замечает даже, что проходит испытание. На фронте солдат тоже, можно сказать, испытывается огнем, водой и смертью. Но где бы мы ни были, мы живем под единственно дорогим для нас солнцем и испытание проходим во имя единственно святой для нас цели…»

Земля уже дымилась, но деревья в саду были еще голы. В прозрачно чистом и удивительно светлом апрельском воздухе стволы с теневой стороны, казалось, были закутаны в черный бархат, а там, где на них падали лучи вечернего солнца, на черный бархат был наведен розовый блеск. Грачи пронзительными голосами спорили из-за старых, прошлогодних гнезд. Побранившись, они всей огромной стаей поднимались в воздух и, сделав круг в небе над слободой, дымившей бесчисленными заводскими трубами, снова опускались на верхушки деревьев и вступали в буйную перебранку.

Спустив на плечи белый шарф-паутинку и сунув руки в карманы демисезонного, надетого нараспашку пальто, Надежда Николаевна шла по саду. Взгляд блестящих серых глаз ее был печально-задумчив.

Гаязов — легкий плащ свой он перекинул через руку — дотянулся, отломил веточку и, помяв пальцами набухшую почку, понюхал ее.

— Скоро распустится… Запах какой чудесный.

Надежда Николаевна чуть кивнула головой: правда, запах чудесный.

Они вышли на безлюдное место. Отсюда обозревалась подернутая легкой рябью, широко разлившаяся пойма Волги. Ледоход уже прошел, но вода еще держалась бескрайней, розовой под закатом гладью. На зеркальной поверхности тихой воды лежали перевернутые отражения прибрежных деревьев, домов, железнодорожного моста вдали и даже бегущих по дамбе машин, троллейбусов, трамваев.

— Надя, — сказал Гаязов, поборов внутреннюю скованность, — ты знаешь, зачем я тебя позвал…

— Знаю, Зариф.

— В молодости наши пути не сошлись, ее назад не вернешь, жалей не жалей. Так пойдем, Надя, вместе в будущее.

И теплый ветер, веющий с той стороны реки, поглаживая непокрытую голову Надежды Николаевны, словно говорил: будьте вместе. Казалось, и розовый простор вторил ветру, и в грустных криках грачей как будто слышался тот же призыв.

На востоке все плавало в голубовато-облачной, беспрестанно менявшейся дымке света и теней. Где-то очень близко слышались хватавшие за душу переливы тальянки:

— Зариф, я должна объяснить тебе все, все. Может, поймешь. Я отношусь к тебе с чувством глубокого уважения. Было, что ночей не спала, думала о тебе. Общение с тобой было для меня светлым лучом, согревшим мое сердце… Ты дал мне столько радостных минут… За все за это спасибо тебе, Зариф. Знаю, что, если бы я сама не дала повод, ты никогда не осмелился бы заговорить о своих чувствах. Не такой ты человек. Я сама виновата… Это была женская слабость… Минута упадка. Я дала тебе повод надеяться. За это прости меня, Зариф… Думала, что смогу полюбить тебя, как Харраса. Но не смогла побороть себя. Прости, Зариф… Я пришла к твердому убеждению: один раз приходит к человеку молодость, так же и сердце его лишь однажды пылает настоящей любовью. В другой раз, если даже тебе думается, что пылает, это лишь тень прежнего горения. Я не смею обманывать тебя тенью… Ты мне слишком дорог, Зариф…

Надежда Николаевна долго шла молча, затем, кусая губы, заговорила:

— Я знаю — мертвые не возвращаются. Но мне не хочется считать Харраса мертвым. Я ему… — глаза Надежды Николаевны наполнились слезами, — не могу изменить. Слишком долго поносили его имя! Пусть хоть я до последнего дыхания останусь верна ему. А тебе большое-большое спасибо, Зариф, что помог раскрыть правду о Харрасе…

Закрыв глаза платком, она беззвучно плакала.

Гаязов не осмеливался ни утешать ее, ни умолять, ни просить. Казалось, в такую минуту любые человеческие слова будут неуместны, бессмысленны, жестоки. Он и сам, чуть не плача, смотрел на розовую гладь Волги. И вдруг ему показались очень мелкими, очень жалкими, очень гадкими его попытки ворваться в такой большой, чистый внутренний мир этой женщины, попытки подменить собой навечно утвердившийся в ее сердце образ человека, который был ей дороже всего на свете.

Надежда Николаевна немного успокоилась.

— Не обижайся на меня, Зариф. Не могу пойти против своего сердца… Ты очень хороший человек… Я верю, ты встретишь настоящего друга. Еще раз прости меня…