Петр Замойский - Восход

— Что ты, Илья? Зачем мне зазнаваться?

— Ну, как же? Ты секретарь укома, и ты редактор газеты, и еще что-то на тебя навешали.

— Добавь еще: член упродкома, заведующий внешкольным подотделом.

— Что это еще за внешкольный? Чем ведает?

— Ликвидацией неграмотности среди населения, организацией библиотек, изб-читален, народных клубов.

— Нахватал. А справишься?

— Надо справиться. Я не один. Есть помощники. Ты не знаком с моим товарищем? — кивнул я на Никиту.

— Пока нет. Кто он такой?

— Рабочий из Питера.

Митенька, на которого я нет-нет да поглядывал, как и он на меня, не вытерпел:

— Продотрядчик, что ль?

— Здравствуй, дядя Митя! — Я подошел к нему, протянул руку. — А ты все такой? Все борешься против большевиков?

— Он твердит, как попугай: «В борьбе обретешь ты право свое», — усмехнулся Сатаров, секретарь ячейки, рослый мужик с крупным носом и большими глазами.

Митенька огрызнулся на Сатарова:

— Пора тебе, долгоносому, знать, что это не наш лозунг, а правых эсеров.

— Один черт — правые, левые. Что я, не знаю? — вдруг заорал на него Сатаров.

— А ты перебежчик! — намекнул Митенька на то, что Сатаров некоторое время был левым эсером, а потом перешел к большевикам.

— Ты бы рад перебежать, да тебя не примут. Ты кто? — еще громче закричал Сатаров. — Ты без подделки чистопробный империалист. О Керенском плачешь. Чехословакам радуешься. Гришка-матрос верно говорит: «В нем, слышь, в сухом черте, гидра сидит о тринадцати головах. И все головы ядовиты».

— А ты, а ты? — Митенька вскочил.

Прозвище «гидра», да еще о тринадцати головах, данное ему Гришкой, он решительно не выносил.

— А ты — барбос! Как есть барбос. И бреши не тут, где честной народ, а на плотине.

Они сцепились, и не впервые, к великой потехе мужиков. Кузнец Илья поджал живот, хохотал, забыв, что пора наваривать лемех, который уже раскалился.

Васька выхватил лемех, кузнецы начали ковать его под горячий спор и смех мужиков. Ко мне подошел Никита.

— Кто такой? — кивнул на Митеньку.

— Это, друг Никита, штучка, — шепнул я, — деревенский кулак. Он еще даст себя знать. Приглядывайся к людям.

Отковав лемех, Илья окунул его в воду, затем бросил почти под ноги Митеньке.

— Получай, Архипыч, да не лайся. Гони десять фунтов муки.

Лемех был Митенькин.

— Ну, что же, — обратился Илья к нам, — искупаться, что ли?

— А кузница? — спросил я.

— Брательник управится. Да вот сколько помощников! — указал Илья на мужиков.

Мы направились к плотине, перешли на ту сторону, где пруд граничил с ржаными и яровыми полями.

Вдоль отлогого берега стояли густые ивы, низко склонившиеся над водой. Ивы были старые, толстые, с гнилой сердцевиной. В дуплах, видимо, ребята разводили огонь — стенки обуглены. Корявые сучья с густыми листьями касались воды, словно пили ее. Толстые, облезлые корни лежали поверх земли.

Здесь, в тени, защищенные от палящих лучей солнца, мы и уселись.

— Вот какие дела-то… — начал Илья, снимая рубаху. — Стало быть, чехи Самару заняли?

— Заняли.

— Да-а. Их, слышь, много?

— По всей дороге от Пензы до Байкала растянулись. Корпус тысяч в шестьдесят.

— А с Царицыном как?

— В Царицыне бои идут с Красновым. Атаман, царский генерал, пытается перерезать железную дорогу от Царицына, чтобы не допустить провоз хлеба в Москву. Ленин послал приказ — разбить белогвардейцев, собрать хлеб на Дону у казаков и отправить в Москву. Царицын — это хлеб с юга. Как у вас тут кулаки поживают?

— Поживают да чехов поджидают. Да, дело трудное, — вздохнул Илья.

Никита рассказал о Питере и о том, как живут рабочие, о письме Ленина к рабочим, о посылке их в деревню за хлебом. Об организации комитетов бедноты.

— Хлеб, Илья, хлеб нужен. Для этого и создаются комитеты, чтобы как следует потрясти кулаков. Взять у них все излишки. Найти припрятанный хлеб. Пресечь спекуляцию хлебом! Строго проводить хлебную монополию. Словом, к вечеру созови собрание ячейки. Коммунисты честные?

— Они почти все из бедняков.

— Ну, бедняки тоже разные бывают. Как Володька Туманкин?

— Володьку не надо звать, — сказал подошедший Сатаров. — Болтлив, как черт. Не надо и Олю Козуриху, хотя она и пастуха жена. Пустая балаболка.

— Осип Пешеходов не лучше ее. Тот попу в рот глядит. Как же, певчий бас, апостола в церкви читает, глотку дерет.

— По-моему, надо всех созвать, — сказал я. — Дело в том, что из отобранного хлеба половину разрешается оставить для бедноты. Так что им не выгодно будет болтать, хлеба не получат.