Петр Замойский - Восход

И правда, дело не совсем ясное. Десятина на десятину не приходится. Одна дает больше, другая меньше. Какая земля, какое удобрение. А арендовал он не только в своем обществе.

— Что у него? — спросил Григорий, кивнув на Гагарина.

— Урожайность отрицает, — ответил Законник.

— А вообще?

— Всех хлебов двести пуд излишку, не меньше.

— Подожди, не спеши, у него больше будет, чем у Лобачева.

Обратился к Николаю:

— Дядя Николай, ты теперь в полном курсе. И ты не Лобачев. Тот просто дурак. Он же спрятал хлеб. Понимаешь, спрятал! И мы знаем где. Говори прямо вот перед всеми: у тебя прятаный есть?

Николай задумался.

— Если скажешь «нет» — а мы знаем, что есть, — тогда…

— Гриша, — взмолился Сатаров, — не надо.

— Что не надо?

— Не говори, что есть. Вдруг сознается — и моя комедь пропала.

— Да ну тебя, с твоей комедью! Николай Семенович, отойди от окна и сядь передо мной. Вот так. Гляди мне в глаза. Прямо гляди. Вот так. Долго гляди. Помни, что перед тобой Советская власть. Не лукавь. Сам сознайся, где спрятан хлеб. Сознаешься — оставим тебе на еду и на семена. А скажешь «нет» — выгребем под метелку. Ты, конечно, купишь, но какой тебе будет позор от массы!

— Гриша! — чуть не заплакал Сатаров.

— Отстань!

— Я же спектаклю в лицах приготовил. Я поп, а понятые — приход.

Что-то странное и загадочное творится в сельсовете. Чем больше говорят с Гагариным, тем заметнее тускнеет его напускная храбрость. И говорят с ним не как с Лобачевым, грубым нажимом, а совсем по-иному. Вот смотрит он в глаза матросу Григорию, старается не мигать, но слезы навертываются на глаза. Но оттого ли, что у Григория очень черные, жгучие глаза, как у Сатарова, или чувствует, что солгать не в силах! Если бы сидел подальше от матроса, то сказал бы «нет», а тут и язык прилип к гортани. Но кто может знать, где он спрятал хлеб? Кто видел? «Буду глядеть молча, буду».

— Нет, прятаного хлеба нет. Пудов полсотни возьмите.

Григорий головой покачал.

— Крепкий ты, дядя. Сатаров! Без комедии не обойтись.

— И слава богу, — обрадовался Сатаров.

— А что за комедь? — обратился Гагарин к Сатарову не столько с вопросом, сколько для того, чтобы дать глазам отдохнуть.

— Узнаешь скоро, — загадочно ответил Сатаров.

— Моя совесть чиста, — проговорил Гагарин. — Смеяться вам нечего. Я постарше вас.

В это время к сельсовету одна за другой подъехали четыре подводы. На каждой по нескольку мешков. Подводчики остановились и, громко смеясь, вошли в сельсовет. Впереди веселый Фома Трусов, мужик маленького роста, с жидкой бороденкой. Глаза его озоровато блестели.

— Иди, матрос, гляди. Насилу лошади довезли! — крикнул он Григорию.

Вышли на улицу, оставив в совете Николая и Крепкозубкина. Выходя, я слышал сзади себя!

— Тебе, Василий, больше всех надо?

— А как же! Вон, видишь?

— Что там?

— Пойдем, узнаешь.

Фома уже не столько смеялся, сколько возмущался:

— Надо же было толстому черту! А? В яму, чуть не в навоз, спрятал. Да какую яму-то высадил, целый погреб!

— Он соломку в нее подстелил, — сказал кто-то.

— Все равно мешки промокли.

На возах было сложено более двадцати мешков. Некоторые мешки мокрые.

— Куда везти? — спросил Фома.

— Сам он где?

— В амбаре. Ведь он, толстый, и сейчас не знает, как очистили его яму. И дома никого нет. В поле все ушли. Одна девчонка с бабушкой.

— Хватится, а хлеба нет, — проговорил кто-то.

— Вы бы закопали яму-то, — посоветовал Сатаров.

— А как же. Все сделали честь честью. Сверху навозом заровняли…

Николай стоял и слушал. Слушал и думал: «Нет, надо сказать».

— Стало быть, в амбаре перемеряют? И никто ничего не знает?

— И знать не будут. На весы-то надо? — спросил Фома, указывая на мешки.

— Везите в амбар. Там проверьте, что за хлеб. Если сухой, покормите лошадей — и прямо на станцию. Хлеб взвесьте. Потом акт составим. Езжайте.

Обоз с Лобачевским хлебом двинулся к общественному амбару. Снова все вошли в сельсовет.

— Видал? — спросил Григорий Николая. — Теперь он шиш получит. Все до зерна возьмем. Так и с тобой поступим, если утаишь.

— Нет, не утаю. Коль такое дело, там, на потолке, за трубой.

Молча переглянулись Сатаров с Григорием. Они поняли друг друга.

— Иди, Сатаров, принимай.

— А комедь?

— Хватит и для комеди, — ответил Григорий.

Крепкозубкин не понял их. А Сатаров, выходя, вполголоса запел: