Василий Афонин - Надя Курилка

— Лукьяновна, — поздоровавшись, бодро начал Еремеев, — ты вот все жаловалась, что скучаешь по вечерам одна, так я тебе постояльцев привел.

— Кого ишшо? — выпрямилась от ведра бабка.

— Приезжая, жить будет у нас, работать, — пояснил бригадир.

— Сколько же ей лет, приезжей? — вытирая о подол юбки руки, спросила бабка. Спросила, будто Еремеев один стоял перед нею.

— Сколько лет… — Еремеев не знал сколько. — Молодая еще.

— Что ж у ней, у молодой, по сей день ни кола ни двора своего — на постой просится?

— Как специалиста прислали, — стыдясь, врал Еремеев. — Потом квартиру дадим.

— Видна — а, — протянула бабка, — приезжал тут один специалист.

— Ты, бабка, ровно прокурор, — злясь, Еремеев переступал с ноги на ногу. — Что да как. Сама же просила квартиранта, а теперь отказываешься.

— Так я у тебя кого просила? Я учительницу просила! Она девка тихая, образованная. Она б мне письма под диктовку писала. А ты взял да отвел ее к Лушихе. А у Лушихи ее и положить негде. У Лушихи в избе черт голову сломит. Я надысь зашла, а у нее середь пола чугун ведерный с картохой. Я говорю…

— И эта не хуже, — не дослушал Еремеев, — эта будет письма писать — диктуй только успевай. Принимай, разве я плохого человека могу тебе привести.

— Ты все можешь, — покивала головой бабка, — ты в прошлый раз…

— А мы тебе дров привезем в первую очередь, — обещал Еремеев. — Как по заморозку снег пойдет — так тебе. И распилить поможем.

Дрова доконали бабку.

С дровами, по мнению бабки, бригадир обычно хитрил. Всем привезут давным — давно, а она все ходит, кланяется. То трактор занят, то мужиков не соберешь — в работе. По талому снегу и привозят.

— Смотри, — сказала она, открывая воротца. — На дровах объегорить — лучше не подступайся.

Но Еремеев уже уходил по переулку.

В сумерках к бабке зашли по делам две соседки. Бабка загоняла в ограду гусей.

— У тебя поселились эти? — поинтересовались соседки.

— У меня, — бабка с хворостиной в руке подошла к воротцам. — Куда ж еще? Сам Ерема привел, уж то просил, то просил. Я, говорит, тебе, Лукьяновна, дров в первую очередь. И распилим — расколем, и…

— Кормила их?

— Как же… Супу дала, хлеба. Парнишке кусок сахару. Уж она так хлебала, так хлебала, аж ложкой по дну скребла.

— Изголодались.

— Обещал им Ерема продукты из кладовой отпускать попервости, да не знаю, как они зиму протянут.

— Ты пойди глянь, что делает она.

Бабка со стороны огорода подкралась к окну, пригнувшись, заглянула в нижний глазок. Вернулась скоро.

— Лежит, курит.

— Вот оно что, — крутили головами бабы. — Курит. Как мужик.

— Подошли, я как глянула на нее — батюшки мои! До того страшна, до того страшна, я таких не видала еще. Глаз черный, порченый… Как повела на меня, я аж присела. А парнишка пригожий.

— Не ее, поди.

— Ну — у, глазищи такие же, так и лупает ими.

— Ты пойди погляди, что делает.

Бабка, пригнувшись от ворот, пошла снова. Вернулась.

— Встала.

— А что делать начала?

— Закуривает.

— О — ох! — обмерли бабы. — Спалит она тебя, Лукьяновна. Приняла на свою беду. Откажись, пока не поздно. Отлежится, а потом начнет по деревне шастать, выпивку сшибать.

— А что ж.

Потолковав, бабы разошлись.

Наутро бабка кинулась в контору.

— Ку — урит! — с порога закричала она Еремееву. — Ч го ж ты, дьявол однорукий, обманом меня взял! У меня старик не курил, а она коптит в потолок. А кто белить станет?

— Договор дороже денег, — отшутился Еремеев. — Подумаешь, курит! Беда какая! Может, она сердечница. Им врачи специально курить советуют для успокоения. Что ж теперь, выгонять ее? Подумай, в какое положение ты меня ставишь. Я уже и начальству доложил — с жильем определена. А ты — курит! Давай выгоняй! А когда дрова нужны будут, ко мне ж и придешь трактир просить.

Ругаясь, бабка вернулась к себе. А квартирантка встала чуть позже хозяйки, умылась, пол подмела, воды принесла и, собрав мальчишку, повела его в школу.

— Ишь ты, — удивились все, — в школу парня повела, знать, баба с соображением.

На второй день она вышла на работу. И ничего. Баба как баба. И видом совсем не страшна. Худа, правда, шибко. Оттого на смуглом до черноты лице диковатыми казались глаза. И деревенские не все красавцы. Присмотрелись, верно, друг к другу, потому и считалось — все у каждого как следует. И матом, как ожидали, приезжая не ругалась. И выпивку не сшибала но деревне.

Одно — курила много. Там, видимо, научилась. Придет утром в контору, сядет с мужиками, пока разнарядка идет, пока бригадир сводку передает на центральную, раза три закурит. Тут же и прозвали ее за это: Надя Курилка. И фамилию долгое время не все знали. Скажут — Курилка, — сразу понятно, о ком речь.