Михаил Стельмах - Правда и кривда

Ой, каким теперь страшным, как заклятие, стало это слово «нет». Даже этот ребенок, который сидит перед ним, скажет: «Нет у меня ни матери, ни отца, нет ни брата, ни сестры, нет ни села, ни дома, нет ни хлеба, ни обуви, нет ни детства, ни судьбы».

Некому его ни пожалеть, ни утешить… И у Марка нет жены, нет дочери, но есть старая мать, у которой всегда так хорошо пахнут потрескавшиеся руки то весенним зельем, то подсолнечником, то бархатцами, то осенними грибами, то свежим хлебом. Даже отец-покойник под хмельком не раз удивлялся:

— Когда ты, Анна, была девушкой, у тебя славно пахли косы, а теперички пахнут руки. Или так оно всегда бывает у вашего брата, или и здесь имеете какую-то хитрость?

Не в снегах и не под белоснежными раздерганными тучами, а в поле между подсолнечниками на миг пронесся образ его матери, когда она еще была моложе его теперешнего, мелькнуло ее смуглое, присыпанное золотой пыльцой лицо, к которому мы так мало присматриваемся в свои молодые годы. Марко почувствовал, как проснулась забытая боль в груди, зашевелилась под веками. Скорее, скорее бы увидеть свою единственную, ощутить на своих плечах ее вечно потресканные руки, пахнущие каким-то зельем или хлебом.

Вот и исчез где-то за горизонтом образ матери, а над горизонтом снова образовывались новые материки, и новые воды омывали их берега. Перед ними и за ними лежала незалеченная, с безобразными следами войны дорога к матери, к его детству, к его будущему, к жизни, которая так странно сложилась у него. Но зачем роптать на это? Она могла быть и лучше, но могла быть и хуже. Теперь, когда не укоротили голову, незачем сетовать, что твое счастье где-то завалялось, ищи и создавай его в своем же сожженном селе, невзирая на то что руки твои еще прикипели к костылям.

— Дядя Марко, вы курите? — перебил его мысли Федор.

— Нет, а что?

— Я вам хотел игрушку подарить. Смотрите, хорошая какая! — малый машталир бережно вытянул зажигалку. Она была похожа на сказочную девочку, которая наглухо закутала головку шапочкой с крохотным кольцом.

— Хорошая, — согласился Марко, рассматривая металлическую фигурку, в которой вместо сердца таился огонь.

— Так возьмите себе, — попросил мальчик, а в глазах его на миг задрожала жалость.

— Нет, Федя, не возьму. Такая игрушка тебе пригодится в хозяйстве. Ты же теперь сам себе хозяин!

— Горе мне с таким хозяином.

Паренек поблагодарил за хлеб-соль, проворно отцепил от дышла опалку, поправил упряжь, и подбодренные лошаденки, помахивая хвостами, веселее затрусили по зеленоватым колеям, в которых под полозками шипел и посвистывал сок мартовского снега. Перед глазами в прекрасном единстве двигались земля и небо, а мысли выплескивались за их венцы, радуясь и скорбя, птицами кружили над полем и опускались на родных просторах и притуманенных лоскутах земли, между которыми когда-то вольготно и ярко красовалось его село.

Спустя каких-то пару часов Марко, волнуясь, вбирал глазами очертания полей, которые мерещились ему и во сне, и перед боями, и во всех госпиталях. Вот пройти мимо еще это горбатого пожарища, и в широкой долине должен быть большой пруд. Когда-то Марко строил его, обсаживал молоденькими ивами, запускал сюда рыбу и здесь вечерами прислушивался к молодецким голосам:

Куда теперь залетели и куда подевались голуби и голубки, которые встречали здесь звездные вечера и первую любовь?.. Марко удобнее уперся спиной в задок саней, а мысли его кружили и вокруг ставка, и вокруг всего села, и вокруг единственной хаты, которой уже не было, и залетали аж в те края, где и сейчас бесновалась война. Темная тень ее мелькнула пространствами и на миг притемнила красоту дня. Марко нахмурился, перекусил какой-то сладковатый пересохший стебель, а Федор проткнул пространство кнутовищем.

— Смотрите, скоро уже будет наш ставок.

— Федя, а как он — живет? Или и его не помиловали фашисты?

— Кто живет? — не понял сначала паренек.

— Ну ставок.

— А-а-а. Живет. Воду не убьешь и не вывезешь.

В низине уныло наклонившиеся ивы исполинской подковой охватывали заснеженный пруд, а на плотине одиноко темнел дородный деревянный монах. Он и в самом деле чем-то был похож на откормленного монаха, который застрял в снегу.

— А рыба же есть теперь, Федя?

Паренек призадумался, потом покачал головой:

— Не знаю.

— Почему же ты не знаешь?

— Потому что когда немцы пришли, то они вылавливали рыбу бреднями и волоками, а когда наши гнали фашиста, — глушили толом: нашим некогда было ловить.