Михаил Стельмах - Правда и кривда

— Навоевался же ты, сынок, как накосился. И чего бы только ни жить людям в добре и согласии? Позавидовали фашисты на наши души, вот и сами без тела останутся, потому что как кто в мире ни выкручивает темные мозги, а все равно кривда никак и нигде не победит правду. Может, тебе какую-нибудь припарку приложить к ноге?

— Обойдется.

— Ой Марко, Марко, — больше не остается слов у матери, и она с любовью несет своему ребенку полукружия по-девичьи длинных ресниц, которые не старели над выплаканными привядшими глазами, — весь ты у отца пошел.

Боль волнами прошлась внутри мужчины: как поздно он вспомнил о своем родном.

— Давно были на могиле отца?

— Осенью, дитя, когда с его живого креста осыпалось листья.

В землянке залегла тишина. Сквозь даль лет мать и сын на какой-то миг увидели живым самого родного человека и живую вербу над его могилой.

Далеко от родного порога погиб в сече с деникинцами комбедовец Трофим Бессмертный. Порубленного и пострелянного похоронили его друзья в степи у реки — на том же месте, где он упал с коня. Мастера не тесали Бессмертному кленовый гроб, боями задымленные друзья не накрывали ему глаза китайкой, не насыпали высокой могилы, не говорили печальных и красивых слов, как подобает в таком случае.

Молча в кручине соскочили боевые побратимы с графских и кулаческих коней, саперными лопатками и саблями выкопали неглубокую яму, опустили в нее своего товарища, а возле него положили саблю, чтобы и на том свете крошил ею скверну, да и помчали догонять врагов. Даже трехкратного выстрела не дали на прощание, потому что маловато было зарядов. А потом какая-то христианская душа поставила на могиле небольшой, из молоденькой ивы вырубленный крест, чудо произошло в степи — после дождей ожило мертвое деревце, из порубленной середины выбросило веточки, и они зелеными рученьками потянулись к солнцу. Со временем страстной силой жизни деревце сняло мертвую поперечину и уже стало не крестом, а гонкой ивой и человеческой памятью. А матери, когда она приходила сюда, иногда казалось, что в той вербе поселилась ее наболевшая душа…

— Говори же, сынок, говори, — первой отгоняет старые воспоминания и боль.

— О чем же вам говорить? Могу только о войне, потому что не выходил из ее упряжи…

— А кто теперь кому о другом рассказывает? Чем живем, тем и дышим.

После еще какого-то рассказа о сражении мать с извинением посмотрела на Марка, метнулась к очагу, чтобы приготовить сякой-такой ужин. Уже от огня иногда с недоверием посматривала на сына и на сбитый с двух досок стол, на котором лежала черновая похоронка. Как теперь быть с ней? Или бросить в огонь, или положить в разные налоги, которые тоже лежали за Георгием Победоносцем?

Но потом решила: то уже такая судьба сына, и пусть он делает с ней, что захочет. Все-таки недаром, даже после похоронной, умоляла судьбу и на ранних, и на поздних звездах, чтобы возвратился Марко. Вот и нагрянул нежданно, как первый гром, то ничего, что костылями гремит. И не очень постарел, только усы немного в молоко макнул и на висках морщины накипели. Ох, еще бы внучка из Германии вернулась и запела так, как пела ее горемычная мать:

Но не внучка, а она, баба, все ночи сидит теперь край слепого окошечка, пополам из пряжи и мыслей прядет свое тяжелое волоконце и уже не померкшими глазами, а душой, болью своей выглядывает свой род. Ой, а чего же это она до сих пор топает в одной чуне? Прочь все, все вытряслось из головы. Анна выхватывает из-под скамейчины плохонькую починенную обувь, а к ней подкатывается зайчонок и начинает тереться у ног.

— Есть, глупенькое, хочешь? — спрашивает, будто зверек может что-то ответить.

Зайчонок смешно шевелит подвижной фасолью носа и кладет на спину длинные, как игрушечные лодочки, уши.

— Чего же тебе, сиротка, дать? — и дальше разговаривает с ним, как с ребенком.

— Откуда он у вас, мама?

— В лесу нашла, замерзал бедняга, сейчас уже выздоравливает. Это теперь весь наш скот, потому что Гитлер и курей пожрал, и коров в салотопке перетопил, чтоб его нечистые до судного дня на бесовское сало топили. — Мать, как могла, проклинала безумного фюрера и здесь же кротко улыбалась сыну или сразу молча начинала грустить, что нет у него ни жены, ни дочери, а потом утешалась мыслью, что и внучка вернется, как придет Гитлеру капут, и незаметно для себя начинала говорить: — Какая же она хорошенькая была. А глаза — сам синий цвет, и все.