Владимир Лидин: Три повести

Свияжинов поглядел на товарища. Широкое крепкоскулое лицо, которое не стареет, а только слегка грубеет от времени. Рубашка застиранная, но свежая. Охотник, стрелок.

— И все-таки в канцелярии мне нечего делать… спаривать оленей я не смогу, как ты. Извини, Ян. Разница в темпераменте, что ли…

Свияжинов хмурился и выковыривал пепел из трубочки.

— Надо, чтобы темперамент тебе служил… а не ты ему. Без темперамента нельзя делать ни одного дела, конечно. Но чувства без цели — слепые чувства… а мы — зрячие люди. Камчатка преобразуется тоже не стихийно, а в результате организованной воли. Стихией мы учимся управлять, как ты знаешь.

Свияжинов стоял у окна. Дорога к бухте была обсажена приморскими грабами.

— Так ты не женился, — сказал он вдруг. — Болтают люди. А кто еще из наших ребят остался во Владивостоке?

— Крашенинников на Сучане. Губанов — в горкоме. Павлин Мрачко на путину брошен, на рыбное дело. Толковый парень. А остальные… одни в Хабаровске, другие в центре. Ты ведь знаешь, какое сейчас строительство поднимаем в Хабаровске? Порт для сахалинской нефти строится, нефтеперегонный завод, сетеснастный комбинат… края лет через пять не узна́ешь.

— Ты покажи мне все-таки свое хозяйство. А то ведь на зверя я только с точки зрения охоты привык смотреть…

— Пойдем. Посмотришь питомник. Можно спуститься к рыбному промыслу.

— Я слышал, Варя Вилькицкая работает здесь… ихтиологичкой стала, — сказал Свияжинов как бы мельком.

— Да… работает на опытной станции. Так идем?

Они спустились по лестнице. Деревянная веранда шла вокруг дома. Китовые выветрившиеся позвонки лежали у ступенек. Паукст зашел на минуту в контору. Свияжинов присел на позвонок, как на камень. Он сидел на позвонке, потухшая трубочка была зажата в кулаке. Варя была здесь, на промысле. Можно войти к ней, протянуть руку, сказать: «Вот мы и снова увиделись». Ян — настоящий товарищ… если бы только не его замкнутость… к нему не так-то легко подойти.

Дубовый подлесок рос на солнечном склоне сопки. Дикий виноград уже вызревал мелкими туговатыми ягодами. Мальчишками уходили в тайгу и возвращались переполненными кислотой виноградного сока. В мешке за спиной похрустывали липкие смолянистые кедровые шишки. Опять Приморье — край, который любил он, в котором следопытил мальчишкой, который отбивал партизаном, — опять он лежал перед ним своими знакомыми сопками, тенистыми падями, куда свергались ручьи, глубокими бухтами, юностью.

— Нет, дел мы все-таки еще наворочаем!..

Он ухватился за ветку и сорвал орех в чернильном соку. За сеткой вольера бродили одомашненные олени. Оленуха подошла к сетке, посмотрела девичьими глазами и горячо дыхнула на протянутую руку.

— Красавица! — сказал Свияжинов, любуясь ею. Шерсть на оленухе была еще летняя, красновато-бурая, закапанная белыми пятнами, как хлопьями снега.

Паукст открыл боковую калиточку. Земля была усыпана черными блестящими горошинами оленьего помета. Они вошли в оленник.

— Теперь иди тихо, — сказал Паукст шепотом.

Он осторожно пошел впереди. Свияжинов следовал за ним. В щели между досок он увидел оленя. Олень жевал сено. Это был молодой пантач с красноватыми тугими пантами, покрытыми плюшевинкой ворса. Он нес свои первые рога, как корону. Его голова была откинута, стеблинка торчала между влажных сероватых губ. Олень поставил уши, почуял человека и на упругих ногах вынесся из денника на простор.

— Хорош! — воскликнул Свияжинов.

Он был охотник. Зверь взволновал его.

— Знаешь, сколько валюты дали панты в прошлом году государству? — сказал вдруг Паукст прозаически. Он как бы пресек его охотничье возбуждение. «Фабрика… здесь Ян полезен. Знает, как случать и выращивать. Нужное дело, конечно, но скучно». Тайны природы были подчинены человеку. Дорогие панты, которые высокомерно носили самцы, ежегодно среза́ли, варили и заносили в реестр. Ян был на месте в своей деловитой неторопливости. Он шагал через оленник, хозяйственно засунув руки в карманы брюк, став за эти годы звероводом, ветеринаром, зоологом. Олени узнавали его и приближались к протянутой руке. Темно-синий большой махаон, похожий на тропическую птицу, вылетел из-за кустов. Два траурных глаза были на его крыльях. Бабочка присела на куст бересклета и затрепетала, как бы зачарованная жизнью. Полдень звенел от цикад. За сеткой вольера дорога уходила книзу. Синеватое море омывало берег, и берег был именно таким, каким видел его Свияжинов все эти годы из дали…