Владимир Лидин - Три повести

Он повел ее за собой в один из боковых корпусов, где был его кабинет. В большом плоском ящике, подбитом атласом, лежал набор оптических стекол, и таблица огромного глазного яблока в разрезе висела на стене.

— Вот-с тут и садитесь, — сказал он, довольный задуманным, — и ни слова, пока я вам не скажу.

Она села в стороне на выкрашенную в белую краску табуреточку. Четверть часа спустя санитарка ввела в профессорский кабинет Соковнина. Он шел за ней, слегка вытянув шею, с тем напряженным лицом, какое бывает у незрячих. Наташа сидела молча, как было ей сказано.

— Ну-с, итак, капитан, — сказал старик, усаживая его на стул спиной к свету, — что вы можете сказать в свое оправдание? — Он осторожно движением двух пальцев обеих рук открыл ему веки, вглядываясь в расширенные зрачки. — А дионинчик с сегодняшнего дня мы отменим… предоставим действовать природе. — Он поиграл зеркальцем и пустил поочередно в оба глаза зайчиков. — Дно в обоих глазах чистое, — похвалил он, — зрительный нерв в порядке. А ну-ка, посмотрите сюда… — Он отошел к окну, и Соковнин повернул на звук его голоса голову. — Сколько пальцев? — спросил старик, пошевеливая на свету двумя пальцами.

Соковнин долго вглядывался.

— Два, — сказал он неуверенно.

— Так. А теперь? Опять та же игра.

— Теперь четыре.

— Отлично. А теперь?

Старик взял карманный фонарик, какой употребляют регулировщики, с красным, зеленым и желтым, сменяемыми поочередно, стеклами.

— Теперь что-то зеленое, — сказал Соковнин.

— Так. А теперь?

— Теперь красное.

— Хорошо. А теперь? — Старик взял Наташу за руку и подвел к нему. — Ну-с, а пока извините. Я вас на минутку оставлю, — сказал он и ушел.

Они были вдвоем.

— Я не надеялся увидеть вас снова, — сказал Соковнин, низко опустив голову. — Как вы разыскали меня?

— Неужели я могла бы вас не найти?

— Мне казалось, что все давно уже кончено… я для себя простился с вами.

— Вы совсем меня не знаете, Сережа, — сказала она. — Совсем не знаете.

— Почему вы приехали в Киев? У вас здесь есть кто-нибудь?

— Да, — ответила она с твердостью.

Он услыхал то, чего она не договорила.

— Этого не может быть.

— Это есть, Сережа, — ответила она с той же твердостью.

— На сколько вы приехали?

— Меня отпустили на три дня.

— Как мало, — ужаснулся он.

— Дольше — после войны…

Старичок покрякал, повозился за дверью, прежде чем открыть ее.

— Ну-с, так… это в порядке исключения, милочка. Посещение больных в приемные часы… пожалуйте завтра в двенадцать.

Его трудовой день был только в самом начале. Наташа вышла вместе с Соковниным и сопровождавшей его санитаркой.

— Значит, до завтра? — спросил он с тревогой. — До завтра.

Они пожали руку друг другу, и санитарка повела его по аллейке. Две женщины разрыхляли в саду цветочные грядки. В длинном лоточке лежали выращенные, вероятно, в теплице растения, которые женщины готовились теперь высаживать в грунт. Откуда-то со стороны Киева надвигалась летняя туча с сизой сеткой дождя. Аллейки, только что полные солнечного света, померкли. Гул, нараставший издалека, заставил как бы притихнуть едва расцветшие кусты. Дождь хлынул сразу, сначала густой, потом пронизываемый откуда-то сбоку солнцем, — сквозной, блистающий. Там, где все больше светлело, там были уже видны каждая в отдельности дождевые полосы, похожие на стеклярус, все реже и реже, и сразу, точно вздохнув, встрепенулись деревья и кусты, сбрасывая брызги, будто охорашиваясь под порывом весеннего ветра, и нужны были одни только сутки или даже одна только ночь, чтобы все расцвело и хлынуло зеленью вокруг…

Было уже под вечер, когда Наташа поднялась в городе на Владимирскую горку. Величественно, узнавший два года страданий, сжигавшийся немцами, но не сгоревший, лежал Киев, розовый на вечерней заре. Там, по ту сторону Днепра, еще довершалось освобождение земель, хранителем которых он был. И, глядя на розовый глянец Днепра, на древний город, над которым огромным полудужьем висела неполная радуга, Наташа знала, что, не будь испытаний, не было бы и того, что она нашла теперь.

Весна была поздняя, и весь апрель то носился над полями косой холодный дождь, то секло сухим снегом. До самого горизонта лежала мокрая могучая пахота, и тяжелые глыбы чернозема подолгу приходилось сковыривать с сапог, прежде чем войти в дом. Потом, почти в одну ночь, сотворилась весна. Казалось, последнюю ненастную тучу унесло с диким порывом степного ветра, и вдруг в парном изнеможении и тепле, готовая к оплодотворению, раскинулась земля.