Андрей Богословский - До порогов

Рисунок И. Бронникова

Утро было туманным, мглистым. Странными размытыми пятнами светились огни у причалов, хрипло, словно прокашливая этот туман, гудели пароходы. С ночи приморозило, и почти все вокруг было одето в тончайшую иневую опушку. Хорошо было вдохнуть чистый, холодный, напоенный близкой пресной водой и хвоей воздух после злобной толкотни, ругани и запаха нечистых тел в помещении кассы. Почти прямо у выхода из дощатого сарая кассы ярко горел костер, и Надежда Георгиевна подошла к нему погреть руки. Она сняла вязаные варежки и мяла, потирала кисти, растопыривала пальцы, стараясь протянуть их возможно ближе к огненному теплу.

Потом она достала портмоне и сосчитала деньги. Кроме билета, купленного на какой-то пароходишко до Дудинки (на большой пароход, с каютами, достать не смогла, а в такой давке — хорошо, что вообще достала), оставалось почти двести рублей. Был еще большой фанерный чемодан с ее вещами и вещами, предназначенными Сергею, и была сумка из мрачной черной клеенки, в которой лежала кое-какая провизия на дорогу. Тут, в Красноярске, ей удалось подкупить хлеба, а котлеты и шматок сала еще оставались, хотя и были уже на исходе. Так что только бы ей добраться до Дудинки, а там ее встретят. Только бы добраться, только бы…

Нелегко ей далась эта поездка. Сразу после того как Сергей написал о том, что их расконвоировали и теперь ей можно добиваться свидания, Надежда Георгиевна бросилась хлопотать. Ах, как трудно выстаивались пропуска в здании на улице Дзержинского, как тяжело писались казенные бумаги, какими равнодушными, красноватыми от бессонницы глазами смотрели на нее молчаливые люди в молчаливых, прокуренных кабинетах. Потом на толкучке она распродавала вещи, оставшиеся еще после дикого, томительного пути эвакуации. Но нужны были деньги на дорогу, нужно было хоть что-то купить Сергею и оставить немного детям. Хотя и работали уже давно Антон и Вера, однако дети всегда дети, и бросить их совсем без денег она не смела. И вот долгий, мучительно долгий переезд до Красноярска, подрагиванье почти нетопленного вагона, железный, бездушный перестук колес, суета и маета дороги. Народу в вагон натолкали столько, сколько могло влезть. Надежда Георгиевна лежала на багажной полке вместе с еще какой-то несчастной, измученной женщиной. Тело занемевало от неудобного, скорченного положения, кружилась голова от дрязга и скрипа разбитого вагона и кислой вони застарелой грязи. И преследовали постоянные мысли о Сергее, о встрече с ним, об этой кошмарной, неправдоподобной разлуке, что длилась уже почти десять лет, больше похожих на вечность.

И теперь, через десять лет, как вчерашнее, накатывало на нее при воспоминаниях ощущение обморочного бессилия. Тогда тяжело скрипели паркетом сапоги, петлял по квартире пугающий говор приглушенных голосов и запах чужих папирос. И на все вопросы об участи Сергея один ответ: «Разберемся…» И уж совсем будто из каких-то фильмов — обида и страх на лицах детей и медленно, словно завороженно кружащийся по комнате пух из разрезанной подушки…

Пароходик «Ермак», на котором ей предназначено было плыть, оказался маленьким, старым, с облупившейся черной краской. Навигация на Енисее доживала последние дни, и в порту стояли на приколе большие солидные пароходы, среди которых «Ермак» казался потрепанной игрушкой. Прижимая к себе сумку и чемодан, врезаясь в толпу с отчаянием и умением, приобретенным за войну в эвакуационных давках, Надежда Георгиевна пробилась к пароходику.

— Отойди, задавлю! — проревел где-то сверху огромный мужчина с бородой, навалясь на нее пахучим овчинным полушубком. Глаза его были страшно выкачены.

Этого мужика отбросил сильной рукой молоденький румяный матросик в тельняшке под лихо расстегнутым кителем и с чумазым лицом. Он взял Надежду Георгиевну за локоть, подтолкнул к трапу.

— Давай, бабка! — подмигнул он ей. И еще успел сказать: — Городская? Ты лезь прям по людям до брезенту, там от ветра лучше.

Лезть пришлось действительно по людям. У сходней толпа прижала к борту мальчика лет четырнадцати, сдавила его, и мальчик надрывался в тонком и сиплом крике.