Николай Алешин - На великом стоянии [сборник]

Повесть

1

К исходу знойного дня неожиданно потянуло при безоблачном светозарном небе стылым ветром. Гладкую, словно заутюженную поверхность омута клиньями вспорола серая рябь. Так же серо заструилась с испода задранная воздушным потоком листва плотного ивняка на противоположном берегу. Трепетный шум возник во всей приречной поросли. И несмотря на неизменное сияние предзакатного солнца, сразу сделалось как‑то неприютно и отчужденно в этом незнакомом, полном дикой прелести месте.

Лысухину пришло на догадку, что где‑то окрест, в лесных перепадках, должно быть, разбился мощный вихрь и, ослабев, угодил сюда, на реку. Но истекла минута, другая — ветер не запал, а стал напористее и дул ровнее. Лысухин знобко поежился и поднял с рогулины длинный складной удильник из стеклопласта. Червяк на крючке косо сдуваемой лески по‑прежнему оставался нетронутым. Лысухин снова закинул и, держа удильник в руках, уныло взглянул на затащенную на песок, к ногам, резиновую лодку, потом на поросший доцветающим шиповником береговой откос позади. На верху откоса, в кучном кусту орешника, был спрятан мотоцикл с коляской. Лысухин пожалел, что не захватил плащ: хоть и коротка июньская ночь, но при такой непредвиденно нахлынувшей прохладе навряд ли соснешь в одной вельветке, скрючившись под тентом в коляске мотоцикла, подобно моллюску в раковине. А жечь костры всюду запрещалось по причине длительно затянувшейся засухи. Впрочем, кто доглядит в такой глуши, куда он впервые забрался на два выходных? Он недоумевал, почему не клевало, но ничуть не огорчался: удил он во всяком месте для видимости и развлечения ради, а улов брал сетью. Вот и тут, вдалеке от глаз посторонних, он поставил ее у самого переката неширокой реки, где течение скатывалось в омут. Сеть погрузилась вся, лишь желтый сторожок из бересты выдавал ее. При затишье, что держалось до начавшегося ветра, сторожок, как и поплавок удочки, тоже оставался недвижим, а теперь, казалось, сам устремлялся навстречу каждой набегавшей волне и на перевале через нее наполовину зарывался в воду. Лысухин невольно наблюдал за пока ложным поведением сторожка, но надеялся, что, может, еще до наступления ночи его совсем утопит угодившая в сеть крупная рыба. Он уж хотел было оставить бесцельное ужение и заблаговременно набрать сушняку для костра, как вдруг его врасплох, точно птичку шапкой на гнезде, накрыл с откоса чей‑то бойкий, добродушно‑насмешливый возглас:

— Берет ли треска‑то?

Лысухин вздрогнул, едва не выронил в оторопи удильник и обернулся: у самой кромки откоса силуэтно вырисовывалась на фоне неба словно застолбленная мужская фигура. Хотя до нее не так было далеко, но по неразличимым чертам лица Лысухин не мог определить возраст незнакомца. Потому тоже в тон ему ответил на заданный не без причуды, несообразный по сути вопрос о треске:

— Неплохо, кабы она водилась тут. А то, похоже, никакой живности. Как в колодце.

Он с притворной досадой кинул удильник на рогалину, крякнул и поспешил на откос, чтобы вызнать, кто этот невесть откуда взявшийся человек. Цепкий шиповник связывал каждый шаг и жалил колючками сквозь спортивные шаровары ноги. Он совсем запыхался, очутившись наверху, и вместо приветственного слова смог только кивнуть незнакомцу, который оказался худощавым, но бодро державшимся стариком. Кирзовые сапоги на его сомкнутых, как в строю, ногах залоснились от ходьбы по жесткой траве, везде проросшей тут на дорогах и тропах. Голубая майка, полуприкрывшая грудь, кармашком выбилась в уголку, где смыкались лацканы черного повыношенного пиджака. Седые волосы на висках и за ушами курчавились из‑под старой военной фуражки с приплюснутым верхом. На горле кадык запал в лунку меж тощими складками кожи. Белесо‑серые глаза без ободков размыто сливались с белками, зато темные зрачки выделялись отчетливее и придавали взгляду двойственное выражение — ласковости и какой‑то вниклой, но отнюдь не колкой проницательности.

Еще не справившись с одышкой, Лысухин вынул из нагрудного кармана вельветки пачку сигарет и свойски‑доверительно предложил старику закурить. Старик отрицательно мотнул головой:

— Отродясь не привержен к табаку. Даже в войну отдавал товарищам. Через то здоровье посберег, а главней того — род свой обновить подфартило.

Лысухина очень заинтриговал намек старика на странную связь табака с «обновлением рода», но он не соблазнился возможностью выведать тотчас же, по ходу завязавшегося разговора, в чем она заключается, а спросил о более существенном для себя: