Георгий Саталкин - Скачки в праздничный день

Кузя даже рот раскрыл. Чего-чего, а этого-то, благодарности за наглость свою, он ну никак не ожидал. Дура, блажная. Совсем от любви спятила! Да и не любит она вовсе, нету любви в этой Петровке, среди этих голых полей, низкого неба, осенних дождей, луж, грязи и тоски — не может тут ее быть!

Как будто в грудь ему кто ударил: такая вдруг там боль появилась, такое раздражение, такая злость охватила его, что готов он был избить Катерину, а Петровку, избы ее нахохлившиеся раскидать по бревнышку, чтобы и следа не осталось, ничего не осталось, и свидания этого словно бы не было.

…Прожил Кузя в городе около года и сменил за это время три места работы, два общежития и частную квартиру. Стал понимать: жизнь в городе у него не удалась. Не так-то все просто, как виделось ему из тихой Петровки.

Специальности у него не было. Такой, чтобы сразу дала в руки рубли большие, чтоб в ресторан можно было сходить. И чтобы, конечно, одежду заиметь соответствующую. А уж женщин — это само собой, их угощать надо широкой рукой.

И чем дальше, тем все больше разочарование разъедало его. Каждый вечер теперь проходил в каких-то пьяных компаниях, и драки случались, и в милицию его забирали — нраву-то он был не кроткого.

— Эх, пропала моя жизнь, поломалася! — бесновался Кузя и пел сорванным своим голосом песню о море в Гаграх…

Однажды, в конце августа, у самого общежития столкнулся он с Катериной. И странно, теперь ее улыбка, ее глаза, немо вопрошающие о чем-то, были ему милы и родственны, он обрадовался встрече. Принялся расспрашивать о Петровке, о матери, о ней самой заговорил — как живет, не замужем ли? Хотя по глазам ее видел: лишний задал вопрос, болезненный.

— Ты-то как меня нашла? — наконец осенило его спросить.

— Нашла, — улыбнулась Катерина, отвернулась от него, и Кузя посмотрел на нее с невольным восхищением: ну что за баба!

Когда она речь о нем завела, Кузя поник. Не было у него сил ломать перед Катериной комедию: с работы уволили за прогулы, комендантша наседала с выселением. Правду он эту и выложил Катерине.

Тронула она его за плечо, с улыбкой печальной и нежной сказала:

— Поехали, Кузьма, домой. Мать там одна… Нехорошо так-то: мать старенькая уже.

Вдвоем они и возвратились в Петровку. Вскоре Кузя забрал Катерину к себе в дом. Теперь она не стеснялась говорить:

— Желанный ты мой!

И он уже никогда не обрывал ее, а внимал этой нежности с неубывающим изумлением.

Шли годы. Кузьма работал на ферме. Характер его устоялся, стал тверже. Дело нужно было поднимать, расширять, иначе Петровка совсем захиреет.

— Иди, Кузьма Иванович, повоюй за нас, — просила его деревня всем миром. — Бригадир, видишь, глаза опять залил.

И двинулся Кузьма по кабинетам, сипел, ругаясь, надувая жилы на шее, в возбуждении иной раз набрякший свой кулак на стол клал. Авторитетов без дела не признавал, считал, что требует свое, законное.

Как раз к этому времени, то есть в самый разгар его хождений, сменился председатель. Кузьма нового-то и ухватил: загляни к нам в Петровку, в бригаду, начни с нас, худых, свое ознакомление с хозяйством.

А на месте ходили они по балке, и Кузьма толковал, где пастбища устроить с поливом, где сенокосы прекрасные не использовали из-за кустарника. Остановились на том, что будет в Петровке строиться животноводческий городок, а Кузьме быть бригадиром.

Он пришел домой с ошалелыми глазами. Пальцы у него слегка дрожали, когда сел за стол и взял ложку. Ни в каких, самых даже сладких снах не видел он себя так высоко. Ведь, если разобраться, всей Петровке хозяин, за все в ответе, за всех: за баб, за их детишек, за стариков. Страшно!

— Желанный ты мой! Ты не сомневайся, ты вон какой, ты выдержишь!

И он бросился в работу, как когда-то бросался в гульбище — с размахом, неутомимостью, с частушками. Но как бы рано он ни поднимался, как бы поздно ни возвращался, а Катерина все была на ногах, всегда был сготовлен ему завтрак и ужин сохранен теплым. Она смотрела на своего Кузьму с прежней застенчивой радостью, только вокруг глаз ее гуще пересекались морщины.

Он иногда жаловался, трудно ему, ругался и грозил бросить все к чертовой матери, только в город перебраться он намерения уже не высказывал: и Катерина туда не поедет, и сам понял, что здесь, среди этих полей, в возрождающейся Петровке его место, где росли его дети — девочка и мальчик.

…Лето выдалось жарким. Долго не было дождей, стояла сушь, но потом нагнало туч, и начал тяжко хлестать землю ливень. Речушка, сонная, едва-едва преодолевавшая осоку, мгновенно поднялась и, как живое, чешуйчатое тело, яростно извивающееся и бьющееся в берегах, устремилась по балке в широкую долину.