Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан

— Скажу, однако. — Степа взял со стола трубку, набил ее табаком, закурил. — Ты шибко плохо живешь, Беседин. Никому не веришь. И хочешь, чтобы другие тоже не верили. Совсем это плохо. Так жили в тундре сорок лет назад. Врагами друг другу были.

Илья молчал. Он, кажется, даже не слышал, о чем Ваненга говорит. Думал совсем о другом. Теперь он был уверен: Марк не встречается с Мариной. Между ними ничего нет. И, вероятно, ничего особенного и не было.

А он-то думал о ней черт знает что! «И когда ты перестанешь так мрачно смотреть на жизнь?» Кердыш прав: нельзя все время не доверять людям… Правда, Санька болван: его деваха не спускает глаз с Марка, а Кердыш и ухом не ведет. А когда поведет — будет поздно. Ну, да черт с ними! В конце концов, если «королева» прилипнет к Марку, она ничего не потеряет. Талалин — парень что надо.

Илья едва заметно улыбнулся своим мыслям. Он сам поймал себя на том, что впервые за несколько месяцев подумал о Марке без зла, с какой-то доброжелательностью. И даже Степан Ваненга, толкующий сейчас о тундре, не вызвал в нем обычной неприязни. Не такой уж он скверный мужик, этот тундряк, вот и к столу пригласил, хотел, наверно, поставить крест на старой вражде. Что ж, это и к лучшему. Сколько можно жить так, как они жили?!

Подошел Харитон и, наклонившись, сказал:

— Тоскливо мне одному, Илья Семеныч. Уходить, что ли?

Илья внимательно поглядел на Езерского, точно впервые его увидел. Шпицберген, та ураганная ночь не прошли для Харитона даром. В глазах у него словно застыли страх и отчаяние. Даже голос изменился — стал глуховатым, с хрипотцой.

— Зачем уходить? Идем-ка за свой столик, мы с тобой еще не посидели.

Он встал, положил руку на плечо Ваненги:

— Знаешь, Степа, давно собираюсь съездить в тундру, поглядеть, как там твой народ живет. От тебя только и слышишь: тундра, тундра… Хочу своими глазами все посмотреть. В отпуск будешь ехать — свистнешь?

— Поедем, однако, — заулыбался Ваненга, — скоро в отпуск собираюсь. Повидишь тундру — шибко весело на душе станет.

Когда Харитон и Беседин сели за свой столик, Езерский спросил:

— Чего это ты перед ними так, Илья Семеныч?

— Молчи, — сказал Илья. — И не суйся не в свое дело…

Марина увидела Марка в тот момент, когда он под руку вел Людмилу к столику. Вот Людмила о чем-то у него спросила, Марк приостановился и, отвечая ей, тыльной стороной ладони отбросил назад волосы — этот жест был так знаком Марине!

Она метнулась за шкаф, притаилась там, не зная, что делать.

Она чувствовала: на нее нежданно-негаданно свалилась тяжкая беда, придавила ее враз, разметала тот покой, который она, хоть и с трудом, обрела в последнее время.

Часто, вспоминая Марка, Марина думала: «От того, что было, ничего уже не осталось. Ни у него, ни у меня. И это хорошо, что время постепенно стирает память о когда-то пережитом, иначе невозможно жить». И она хотела верить своим иллюзиям. Так уж устроен человек: плыть по течению легче.

Когда Илья Беседин улетел на Шпицберген, Марине стало так легко, как давно уже не было. Она устала с ним, и в его отсутствие вдруг ожила, словно ее душа избавилась от пут, вырвалась наконец на волю. Она тогда твердо решила: «Хватит, прилетит — так прямо ему и скажу: ищи себе другую, а меня оставь в покое». Это решение еще более упрочилось после того, как Марина узнала, что Марк остался работать в их доках. И чтобы сжечь мосты, Марина поведала о своем решении сестре. Думала, правда, что Анна станет разубеждать, причитать: «Тебе не восемнадцать, пора уже остановиться на Илье, замуж пора». Но та сказала: «Правильно, твой Илья — самовлюбленный тип. Для него свое „я“ дороже всего на свете. Надоешь ему — вышвырнет, как котенка».

Потом они прилетели. Оба. Увидев Марину, Илья не спешил подойти к ней. И она поняла, ждет, чтобы подбежала к нему. Нет, уж, довольно! Она, конечно, поздоровается, как с обычным знакомым, не больше.

Он кивнул и прошел мимо. Она обрадовалась: очень хорошо!

И вот Марк. Конечно, Марина понимала: рано или поздно они должны были снова встретиться с глазу на глаз. Но сейчас не была готова. Еще бы месяц, два, когда окончательно почувствует себя прежней, свободной от всего, что связывало ее с Бесединым. А вот так неожиданно…

И вдруг Марина подумала: «Дурочка я… Мечусь, мечусь, а может, ему все равно? Кто я для него?!»

Подошел Костя Любушкин. Он сразу увидел: Марина чем-то удручена. Чем — не знал, но ему захотелось, чтобы ей стало легче. Сказать что-нибудь хорошее.