Лидия Вакуловская - И снятся белые снега…

Софья Гавриловна слышала его и не слышала. Она до того испугалась, что вовсе перестала что-либо соображать. И вдруг, не дослушав его речи, стала говорить, сама не сознавая, что говорит:

— Так это конешно… И про отца знаю, и про все… Только мне сейчас некогда, мне на работу спешить… Это я на секундочку домой… А у меня работа срочная…

Она проворно метнулась в сени, забыв про боль и пояснице, ухватила с дверного косяка замок, навесила его на двери. И таким образом, и сама она, и военный с чемоданчиком очутились за калиткой, на которую Софья Гавриловна тут же накинула наружный крючок.

— Вы в своем возрасте еще работаете? — участливо спросил ее Варварин сын.

— А как же не работать? Кто же теперь не работает?.. Да если б я не работала, меня б воши сгрызли от тоски да от нудьги!.. А я все ж таки уборщицей в одной конторе работаю!.. — быстро отвечала Софья Гавриловна, хотя никогда не работала ни в какой «одной конторе», а многие годы работала проводницей скорого поезда. Теперь же находилась на пенсии и жила с родным племянником. Нянчила его сына, когда тот был маленьким, да и теперь присматривала за ним: кормила перед школой и после школы, усаживала за уроки, хотя помочь ему, четверокласснику, с уроками при всем желании не могла.

— Ну, вам туда, а мне сюда!.. — махнула она рукой В разные стороны, желая скорее ускользнуть от него.

— Да мне все равно куда идти, — ответил он. — Я никого и ничего здесь не знаю. Если позволите, я провожу вас.

— Не нужно, не нужно!.. — поспешно отказалась она, уже уходя от него. — Мне еще в одно место забежать… Меня там ждут не дождутся…

— Софья Гавриловна, когда же к вам зайти? — спросил он вдогонку.

— Погуляйте себе, а потом приходите!.. Погуляйте и приходите… Может, я не задержусь… А может, и задержусь!.. — ответила она, не оборачиваясь. И быстро-быстро, потому что была крайне возбуждена, засеменила по улице, совсем не думая, куда идет.

Миновав один, другой и третий дом, она оглянулась и, усмотрев, что военный все еще стоит возле крыльца, пошла быстрее. Достигнув конца улицы, она оказалась возле старого, давно закрытого кладбища. Это кладбище еще на памяти Софьи Гавриловны находилось за чертой города, теперь же его окружали новые дома.

Резная чугунная калитка была открыта. Софья Гавриловна вошла в нее и очутилась в спящем царстве могил, крестов и мраморных плит, придавленных угрюмой тенью могучих деревьев, буйно растущих вокруг и не пропускавших на землю ни неба, ни солнца. Здесь покоились мать, отец, муж и единственная дочь Софьи Гавриловны, умершие еще до войны.

Но сейчас она не пошла в глубь кладбища, к могилкам родных, а присела на круглый пень срезанного подавно дерева, в десяти шагах от сторожки с оконцем, и закурила тоненькую папироску. Софья Гавриловна курила давно, еще с войны, с арбайтенлагеря, где на цигарки шло все, что ни придется, вплоть до сухой травы, завернутой в клочок любой бумажки. И теперь, несмотря на годы и частое недомогание, тоже курила все подряд, не разбирая ни сортов, ни марок.

«Ах ты, господи!.. — думала она, жадно втягивая в себя табачный дым. — Что ж теперь делать?.. Совсем домой не ходить?.. Он походит — меня нету, да и уедет себе… Или сказать ему открыто?.. Или не говорить?..»

Обрывки прошлого, рваные и раздерганные, как тучи под ветром, замаячили в ее памяти.

Она забыла, хотя и помнила тогда, как назывался тот городок в Пруссии, на окраине которого находился подземный завод, а наверху, меж двух крутых холмов, в отдалении от островерхих домов под красной и зеленой черепицей, протягивались обнесенные колючкой бараки, куда их пригнали из эшелона. Пригнали на целых три года… Три года — бирка на груди со словом «ОСТ», работа под землей, свекольная похлебка и соломенный матрас на нарах… И в первые же дни она повстречала своих: Лену Киселеву и Варю Николаенко, — все из одного городка на Гомельщине. Киселева была уже в летах: тоже сорок, как и Софье Гавриловне, а Варя — молоденькая, неполных восемнадцать. Остальные были кто откуда: из Киева, Одессы, Винницы, Минска, Херсона… Были польки, были чешки, была татарочка Белла, тихая, как мышка, девушка, с испуганными глазами, постоянно налитыми слезой…

Варя тоже плакала: из дому их забрали вместе с сестрой, а дорогой разлучили, отправили по разным арбайтенлагерям. Софья Гавриловна, как умела, утешала ее. Но Варя была красива, и ее быстро заметили, назначили старостой барака. Через полгода она свободно говорила с немцами на их языке, жила в отдельной комнате, ее уже звали фрау Варвара и боялись, как огня. У фрау Варвары быстро отяжелела рука, и за малейшую провинность фрау Варвара наотмашь била по лицам, а то и угощала плеткой. Но к двум своим землячкам относилась снисходительно, особенно к Киселевой. До войны Киселева была признанной в их городке портнихой, и в лагере тоже шила. Хоть и много стегала вручную иглой, но жила сытнее других: женщины платили ей, урывая от своих скудных паек. Потом Варвара и Киселевой выделила отдельную каморку, раздобыла швейную машинку, и та стала шить Варваре, а после и женам немцев.