Лидия Вакуловская - И снятся белые снега…

Нутенеут вздрогнула, выпрямилась, потом быстро пошла навстречу Лидочке, оставив позади Кима и Рыпеля.

— Зачем ты кричишь, Ротваль? — сказала она, останавливаясь прямо перед Лидочкой. — Ты же слышала, что было ночью. И знаешь, что сделал Еттувье. Так зачем тебе хочется, чтоб знало все село и все село смеялось надо мной! Я не думала, что у тебя такой злой язык.

Мать Лидочки и отец ее, бригадир Тынеску, тоже остановились и слушали Нутенеут.

— А что случилось ночью? — спросил Тынеску.

— Он бил ее, а она позволяет, — бойко ответила Лидочка, Она поправила груз на плече и, выставив вперед круглый живот, зашагала дальше, насмешливо бросив Нутенеут: — У меня тоже муж был, летчик, ты его знаешь, но он меня никогда не бил!

— Я свою жену тоже никогда не бил, — рассудительно сказал Тынеску. — Твоего Еттувье прогонять из села надо.

— Он хуже моржа злого, — добавила мать Лидочки, и они отправились своей дорогой.

Смуглое лицо Нутенеут стало багровым, словно и Лидочка, и ее мать, и ее отец, бригадир Тынеску, больно отхлестали ее по щекам. Она не нашлась, что им ответить, и пристыженно молчала.

Подошли Ким и Рыпель.

— Спешить надо, разгрузка кончилась, — деловито сказал Ким. И деловито спросил Нутенеут. — Ключ взяла в клуб ходить или забыла?

— Взяла, — вздохнув, ответила Нутенеут.

На собрание сходились медленно, и Рыпелю пришлось больше часа дежурить у радиолы, ставя разные пластинки. К радиоле подключили выставленный в окно динамик, и она так орала на всю улицу, что собаки с испугу попрятались.

Рассаживались в зале долго. Наконец расселись, и все пошло, как положено.

Как положено, Барыгин выступал, стоя за трибуной, — неокрашенной, топорно сбитой, но все-таки трибуной. Как положено, на сцене за столом сидел президиум: председатель Калянто, бригадир зверобоев Тынеску, его дочь Лидочка Ротваль — заведующая пошивочной мастерской, Рыпель — как представитель райисполкома, Ким — как представитель оленеводов, жена Павлова представляла в президиуме торговлю. Здесь же сидели Нутенеут и еще человек десять колхозников. Бухгалтер Чарэ вел протокол, а счетовод Оля Омрай, закончившая прошлым летом с похвальной грамотой семилетку, была за переводчика, так как не все в зале понимали по-русски.

Барыши читал решение пленума не спеша и громко, чтобы слышали в задних рядах. Рядом стояла Оля Омрай, теребила пуговку кофточки и внимательно разглядывала плакаты на стенах, будто впервые их видела.

Впрочем, разнообразие тематики плакатов в самом деле заслуживало внимание. На одном листе бумаги смеялось солнце, плескалось голубое, с белой окаемкой море, по воде несся желтый катер и надпись внизу горячо призывала совершать прогулки по Черному морю на катере. На другом листе сидела огромная зеленая муха, растопырив черные лапищи, и надпись строго предупреждала о том, что мухи разносят заразу. Рядом белозубая женщина с обворожительной улыбкой советовала хранить деньги в сберегательной кассе (должно быть, в той, что находилась в райцентре), возле женщины дымным пламенем догорал лес (ни леса, ни даже одиночки-деревья на Чукотке не растут), и мужчина с мужественным лицом, целясь указательным пальцем в облако дыма, категорически требовал беречь лес от пожара. Были плакаты, призывающие пешеходов переходить улицу на зеленый свет, а пастухов — убивать волков, были цветные и черно-белые, а всех вместе их было такое множество, что можно было беспрерывно разглядывать до утра.

Разглядывать беспрерывно Оля Омрай не могла. Когда Барыгин дочитывал до конца печатную страничку, Оля отрывала глаза от плакатов и быстро пересказывала ту же страничку по-чукотски, по-прежнему теребя пуговку кофточки. Потом Барыгин читал дальше, а Оля дальше разглядывала-густо оклеенные плакатами стены.

Словом, все шло, как положено. Даже лучше, чем положено, так как в зале стояла прочнейшая тишина: никто не шептался, не кашлял, не скрипел скамейками — ни молодые, ни пожилые, ни старики, ни дети. Правда, чем ближе выступление подходило к концу, тем плотнее слипались глаза у слушателей, а отдельные несознательные личности даже умудрились заснуть, убаюканные монотонным, хотя и громким голосом докладчика.

Шум возник, когда началось массовое переселение на пол. Старуха, у которой на лице было столько морщин, сколько трещин на земле, хрипло вскрикнула со сна, очумело огляделась, сползла со скамейки вниз и стала умащиваться на полу. Дремавшая рядом Гиуне последовала ее примеру.