Людмила Семигина - Есть о чем вспомнить

Он так и сказал — дома.

— Пятнадцать лет.

Старенькие «Жигули» ныряли по фиолетовой, сухой и мягкой от пыли дороге. Водитель был парнишка молодой, разговорчивый, звали его Лешкой. Он болтал без умолку и дергал машину, нимало не заботясь, что меня швыряет, как в грузовике, в разные стороны.

— Платят мало, конечно, — сам с собой соглашался он. — Че сто пятнадцать рэ! Мне друг джинсы привез — двести пятьдесят рэ. У мамаши взял сто пятьдесят, сто своих, все авансом выписал, получки теперь — шиш. Зато джинсы! Фирма — Штаты! Еще обещал дубленку монгольскую и маг японский, а это, считай, кусок собирай…

— Кусок — это сколько? — не поняла я.

— Тыща, — удивленно покосился на меня парень. Он, видимо, предполагал, что, если я журналист, да еще из крупной газеты, то непременно должна ворочать этими «кусками».

— Я тут временно работаю, скоро в армию, а после дембеля — в Магадан или в Якутию. Лет пять повкалываю, соберу тысяч тридцать — и на юг или на Украину. Куплю дом, женюсь, — Лешка так крутанул на повороте баранку, что я чуть не высадила дверь машины, и сообщил: — У меня все распланировано!

Я с невольным удивлением и любопытством посмотрела на него: молодой, а какой хваткий. Откуда это у него? Мы с Пашкой мечтали учиться, что-то изобретать, что-то строить…

Если мы с Пашкой, замирая от удовольствия, слушали по вечерам передачи из черной шляпки радиодинамика, то сейчас у моей пятнадцатилетней дочери с утра до вечера крутятся магнитофонные кассеты с записями заграничных ансамблей. И моя дочь просит джинсы, и мечтает о всякой модной шелухе, потому что это, по их разумению, модно, это современно, это престижно. Но значит ли это все, что и моя дочь, и этот мальчик Леша хуже нас с Пашкой?

А может, так и надо?! Надо, чтобы дети наши жили богаче, интереснее, красивее, чем мы! К этому мы и стремимся.

— …А я ему говорю: еще раз вякнешь что-нибудь матери — смажу! Она же у него больная, сердце у нее. Мне-то че, она же не моя мать, а все равно жалко… Я говорю, совесть имей, она на тебя, обалдуя, всю жизнь тянется…

— Ты о ком, Леша? — спросила я.

— Да про Валерку, дружка моего. Позавчера ее как схватило, Валерка — «скорую» и в больницу. А сегодня с утра мы ей цветов нарвали и унесли. Она ромашки полевые любит сильно… Валерка, не поверите, в поле заревел. Если, говорит, мать помрет, не прощу себе…

Дорога петляла среди полей пшеницы, овса, кукурузы, лесных колков. И вдруг что-то до боли родное увидела я, точнее, еще не увидела, а почувствовала.

— Леша! — у меня сорвался голос.

— Чего это вы, Елизавета Михайловна? — Лешка повертел головой по сторонам.

— Это Волчий лог? — я напряглась, жадно хватая взглядом лесные колки, рассыпанные по глубокому оврагу.

— Ну, — кивнул Лешка. — Сейчас ваша деревня вывернется.

Я не ожидала этого от себя, я засуетилась. Поправила волосы, одернула свитер, напряглась, как перед самым ответственным в жизни экзаменом. Даже стало плохо. Физически плохо от радостного чувства возвращения домой.

— Это здесь, Леша! Здесь! — показала на пролетевшую стрелой мимо нас березу. Лешка резко тормознул и повел машину потише.

Да, здесь я сидела с распухшей ногой, а Пашка ныл в кустах, пугаясь тетки Марьи. Я заторопилась, мне хотелось быть здесь не случайной гостьей, а хозяйкой.

— Леша, смотри, вон школа наша показалась! — Это была наша школа — длинное здание на краю села.

— Это не школа, Елизавета Михайловна, — тихи и с сочувствием возразил Лешка. — Это правление совхоза и общежитие здесь же… А школа вон там, видите двухэтажное здание.

— Давно оно построено? — растерялась я.

— Давно уже, — пожал плечами парень.

Машина въехала в село. Я ловила взглядом каждый дом, каждый забор. И все узнавала. Почти ничего не изменилось на моей улице.

— Остановись здесь. Это мой дом. — У меня закружилась голова.

— Вам плохо? — участливо спросил Леша.

— Извини, Леша, — попыталась улыбнуться я, — и от счастья плохо, оказывается, бывает. Разволновалась я просто…

Домик, в котором мы жили с покойной теткой, был прежним, только разве старее да темнее. Я подошла к воротам и потрогала черные, изъеденные дровяным жучком доски. И не в силах взять себя в руки, прижавшись к этим теплым, пахнувшим моим детством доскам, заплакала. По-бабски, обидно и облегчающе.

Во дворе зашаркали шаги, некрепкие уже руки долго открывали калитку, старческий голос что-то пришептывал, рассуждал сам с собой.

— Тебе чего, дочка? — старушка разглядывала меня спокойно и ласково. — Ищешь кого?