Виктория Беломлинская - Когда вакханки безумны

Поэтому история выглядела так: я с подругой, опытней и бывалей, однажды пошла в Дом Офицеров на танцы. После танцев мы оказались в гостях у лейтенанта — я, подруга, хозяин дома и его товарищ. Меня напоили и лишили невинности. Не знаю как, что это — ничего не помню, я была совсем пьяна, но знаю, что это случилось. Мне понадобилось раскаяние лейтенантика, я наградила его сентиментальней душой, заставила даже рыдать над хрупкий своей девственностью, приправила историю о постигшем меня, отчаянием и отвращением, и за кончила на том, что, покинув место своего падения, никогда больше не воз вращалась туда, саму память о случившемся отринула, но вот говорю, за тем только, чтоб знал и не мучился…

Вероятно, от того, что всё было ложью, я не сумела предположить, что она причинит боль. Это могло бы выдать меня, но вместе с тем и навести на мысль об испорченности. Однако в ту ми нуту ему было не психоанализа. Мы уже прошли долгие дворы моего дома и теперь нестерпимое нечто, извечное, мужское, заполняло со бой убожество парадняка, вытесняя запахи кошачьей мочи и подвальной плесени. Сначала волнами расплескалась злоба, потом поплыли потоки тоски, и вдруг, его изголодавшееся, оскорблённое нутро освободи лось, дорвалось, и уже ничто, казалось, не могло удержать его на границе сладкой муки и мучительней слабости. С неожиданным для самой себя, холодным любопытством, наблюдала я обрушившийся на меня эффект вранья. Должно быть, эта отстраненность и помогла ему взять себя в руки и не совершить чего–то следующего прямо тут же, немедленно, но уже во всей необратимой завершенности наших отношений не могло быть сомнений. Отправляясь на свидание на следующий день я собиралась с тщательностью бывалой шлюхи. В нашей коммуналке не было ванны, и процесс мытья в самой своей дробности содержал что–то непристойное. Я вдруг почувствовала это, это, мне показалось, что сейчас это заметят все, и постепенно в душе начал нарастать страх, которому, в конце концов, сужено было превратится в ужас всепоглощающий.

Мы подымалась по винтовой лестнице туда, где в Академии Художеств расположен архитектурный факультет, и где находилась дипломная мастерская его товарища, ключом от которой на сей раз владел он, то есть владели мы — он и я. Но обреченный голый человек на пути к операционному столу, под стыд и нож, должен испытывать тот самый ужас, что наконец окончательно овладел мной и поглотил остатки решимости. Ватные ноги совсем перестали слушаться и, кое- как подпирая себя перилами, я остановилась, обернулась и созналась в своём вранье.

Если бы я хотела сочинить некую общую историю, историю про всех и для всех, я непременно опустила бы одну деталь, как–нибудь эдак повернула русло рассказа, дабы миновать некое абсолютно при родное препятствие на пути, но в том–то и дело, что я говорю о се бе и полагаю, что с другим человеком случилась бы другая история, а эта только со мной могла произойти, и для одной моей жизни иметь значение. Дело в том, что там, наверху, в темной дипломной мастерской, уставленной столами и досками, на жестком кожаном топчане, какие обычно, только под простынями, стоят в больничных процедур ных, оказалось, что я не девица. В самом, что ни на есть, природном смысле этого слова, и не была ею от рождения.

Вниз по той лестнице, конечно, нельзя уже было сойти такой, ка кой поднималась, но ставшие вдруг трогательно нежными, бережными, ласки его понемногу отогнали ужас, страх ужился с решимостью, женское кокетливое чувство загордилось кружавчиками на подоле рубашки и помогло оказаться на топчане, лопатками ощутить пыточный холод казенной кожи. И сквозь неудобство, стеснённость, тяжесть, вдруг понесло говорить, говорить, говорить — невесть что, ни к чему не от носящееся, что–то вроде детских стишков: «Прошу вас, не надо съезжать по перилам…» — и наконец все кончилось…

И тут вместо чего–то затаённо–ожидаемого он сказал:

— Зачем ты обманула меня?

— Понимаешь — начала было я, но он перебил:

— Нет, не тогда, нет. Зачем ты врала сейчас? Ты же не девушка, тебе даже больно не было…

— Было…

— Не ври. Это совсем другое…

— Что ты говори?! А это что же?

— Это так и должно быть… Так всегда… Но ты не была девушкой…

Почему–то нельзя было зажечь свет даже на секунду, но у меня и не возникло тогда желания проверить, правду он говорит или нет.

Одна секунда, и мне со всей необратимостью представилось, что отпереться невозможно: ничто не противоречило глупой выдумке, и даже право быть совершенно неопытной, несведущей, оставалось за девочкой, потерявшей невинность, пьяной до бесчувствия. Но что произошло на самом деле, что всё это может означать — было так непонятно, необъяснимо, что не оставляло возможности строить иных предположений, кроме одного: