Вадим Кожевников - Знакомьтесь - Балуев!

Если учесть, что на рычаг поворота требуется усилие, равное шестнадцати килограммам, а размозженная траками земляная арена превратилась в кратер, полный грязи, можно понять, как нелегко доставалось все это машинистам. От них несло острым звериным потом. Но в репетиционном балетном зале пахнет тоже не только одеколоном и пудрой. Каждый раз, кончая репетицию, машинисты долго отмывали и приводили в порядок машины и только потом сами отправлялись под душ. Сначала заправляли машины горючим и маслом, затем сами шли «заправляться» в столовую. Здесь, отодвинув тарелки, продолжали горячо обсуждать детали операции опускания дюкера и на оборотной стороне меню чертили схемы.

Лупанин сказал Балуеву:

— Ваше место сегодня в партере. Нам командующих не требуется.

Балуев согласился с покорной поспешностью:

— Ты, Гриша, не нервничай, пожалуйста; ладно, согласен — я только зритель.

И отошел в сторону. Он любил и поощрял людей, которые в ответственные минуты умели сами командовать собой. И хотя Лупанин говорил о себе с сожалением, что он не мастак ухаживать за девушками, сегодня, идя мимо Капы Подгорной к машине, он взял из ее рук стебель сухого конского щавеля, которым она обметала снег с плеч Зины Пеночкиной, отломил веточку, засунул ее за черную ленту фетровой шляпы, подмигнул, сказал:

— На счастье! — И, небрежно волоча длинные ноги в резиновых ботфортах, пошел, не оглядывать, широкоплечий, вертикальный, с гордо поднятой головой.

Перед тем как начать спуск дюкера в траншею, Григорий Лупанин объявил короткий перекур.

Машинисты и бульдозеристы собрались в кучу.

Падал липкий снег. Над болотом, поросшим взъерошенным кустарником, напухал рыхлый сизый туман. От реки несло сырой стужей, облезлые песчаные берега были оторочены тончайшей ледяной кромкой.

На холмах возвышались высокомерными башнями огромные старые ели.

В ложбине сверкали стеклом гигантские корпуса химического завода младенческого возраста. Он стоял в березовой роще. И многие рабочие еще предпочитали ходить на завод не по бетонному тротуару, а по старым тропкам. Тяжелые, солнценепроницаемые тучи затеняли землю.

Глубокая длинная траншея рассекла болотистую низину и береговую кручу.

Песчаный остров прососан насквозь земснарядом. В промоине плавает водолазный баркас, и там, где работа идет под водой, на поверхности реки ритмично клокочет пенистый бурун.

Перекуром называют краткий перерыв на отдых. Но машинисты еще и не начинали работы. О каком же отдыхе могла идти речь? Просто нужно было собраться с мыслями. Представить себе картину опускания дюкера в траншею по этапам.

Сейчас напряженно работало воображение, и хотя каждый примерно знал, о чем думает другой, никто не считал нужным в силу особой, интимной рабочей деликатности говорить об этом. Здесь сказывалось целомудренно–щепетильное отношение к труду, я бы даже сказал, некая стыдливость переживаний, тревожных, напряженных, глубоко личных.

Притворно–унылое равнодушие, скучающие лица и глаза, сонные, невидящие. Не так ли, стоя в сумерках кулис перед выходом на блистающую светом сцену, собирает всю свою душевную силу артист, чтобы мгновенно стать иным, чем он был секунду назад, и властно подчинить себе человеческие сердца.

Машинист Мехов сказал:

— Брат в Индию нанялся, завод строить, оставил в дар полушубок и валенки, там они ему ни к чему: жара одна.

— В Бухаре тоже климат теплый.

— Климатов много, всех не перечтешь.

Зайцев вставил задумчиво:

— Бывают книги, которые от времени портятся, а другие, наоборот, даже лучше становятся.

Мехов произнес мечтательно:

— Вот прибавит нам техника скоростей, досрочно в коммунизме все очутимся! Интересно пожить в нем, а?!

Сиволобов оборвал сердито:

— Про технику рассуждаешь, а в авиации ноль смыслишь!

— Ты напрасно: авиацию я признаю, — возразил Мехов, — на одних харчах в пути экономия громадная.

Падая, снег слипался в воздухе в крупные, рыхлые хлопья. Было зябко в его белых сумерках.

Затоптав ожесточенно окурок, Лупанин объявил:

— Ну, пошли! — И мельком взглянул на ручные часы.

Погода, как было сказано, стояла дурная — унылая, сырая и зябкая, но люди здесь не обращали на нее никакого внимания. Они вели себя под пакостным, мокрым, студеным небом так, как если бы над головой у них простиралась стеклянная кровля цеха.

Может, все они были особо закалены или являлись натурами, невосприимчивыми к тонким переживаниям? Как раз наоборот. Именно в силу исключительной нервной напряженности они не замечали мерзкой погоды, сосредоточив всю свою душевную и физическую энергию на задаче, которую им предстояло решить.