Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 3 том

Он попросил показать ему книги. Он нашел записи и... возмутился. Против имен его предков было приписано: «Из сословия «эта».

— Зачем же вы, — дрожащим от возмущения голосом спросил он бонзу, — зачем же вы клеймите даже мертвецов? Разве там, по ту сторону жизни, не все равны?

Бонза не нашелся, что ответить.

Тогда Китагара решил начать борьбу за мертвых и живых. Он потребовал, чтобы книги были сожжены и чтобы бонза всенародно извинился перед людьми «эта». Но его протест остался одиноким: даже сами «эта» не поддержали его. Старики осуждали Китагара и грозились прибить: он ссорил их с бонзой, с религией предков.

Душа Китагара-младшего, смятенная юная бедная душа, металась среди этих противоречий. Где же правда? Где справедливость? Где истинная религия наконец?

Он услышал, что в Киото родилась новая религиозная секта: «Иттоен» — «Сад одного фонаря». Основатель ее, торговец Нисида Тенко, убедившийся в несправедливости мира, учил, что надо всем, без различия сект, религий и сословий, собраться «у одного фонаря» и «опроститься».

«Без различия сословий»! — этого было достаточно, чтобы юный Китагара потянулся туда.

В Львином овраге под Киото он нашел убежище этой секты. Здесь было уже человек пятьдесят обоего пола. Все, кто страдал от неустройства общественной жизни, неудачники в любви и карьере, разорившиеся коммерсанты и обманутые мужья, разочаровавшиеся дельцы и обиженные рабочие, — словом, все обделенные, оскорбленные жизнью собрались здесь «у одного фонаря». Нисида учил, что надо «опроститься» — отрешиться от суетной светской жизни, от ее предрассудков и фальшивых идеалов и найти счастье и покой в самом себе, в собственном самоусовершенствовании.

— Унижение прекрасно! — проповедовал он. — Оно роняет вас в главах глупых людей, но возвышает в собственных. Добровольное самоунижение делает человека чище, благороднее, совершеннее.

И он требовал, чтобы его ученики искали себе самую грязную работу — например, чистили уборные и выгребные ямы, и делали это безвозмездно, ради самоунижения.

Эта «религия» увлекла Китагара. Много веков его предки занимались грязным ремеслом, презренным в глазах глупых людей, и не знали, что это и есть самое прекрасное дело на земле — путь к истине. Теперь он, охваченный фанатическим пылом, неустанно бродил по Киото, выпрашивал у людей грязную работу, которую никто не хотел делать, и, как молитву, исполнял ее. Иногда его кормили за это и давали трамвайный билет до Львиного оврага. Денег он никогда не брал.

Однажды Нисида послал всю секту работать на кондитерскую фабрику. Тут не было грязной работы, но учитель сказал, что всякий труд — унижение и, следовательно, путь к самоусовершенствованию. Китагара, не рассуждая, пошел на фабрику.

Пять дней он работал спокойно, хозяин был ласков и кормил всю секту завтраками, а на шестой день случилось происшествие. Выходя из фабричных ворот, Китагара столкнулся с рабочими. Они мрачно стояли, наблюдая за теми, кто выходит. Это был забастовочный пикет.

— Штрейкбрехер! — крикнул один из них прямо в лицо Китагара и нагнулся, чтобы поднять камень с земли.

...В этот день Китагара не пошел в Львиный овраг, в «Сад одного фонаря». Он бродил по Киото, потрясенный, раздавленный страшной правдой, только что обрушившейся на него.

— Что же это? Что ж это? — только и бормотал он, до боли ломая пальцы.

Итак, кто же они — ученики великого Нисиды, искатели истины? Штрейкбрехеры, не больше?

В этот день мир в глазах Китагара стал черным. Черным, как ночь на Кюсю.

Нет в этом мире ни правды, ни справедливости, ни религии, ни богов, ни законов. Ничего нет. Есть только сильные и слабые. И самый слабый из них, самый беспомощный, обманутый и подавленный — он, бедный маленький Китагара. Куда же ему теперь? И он снова вернулся в хижину своего отца, в родное село Куроно, что значит — Черное поле.

Бедный мальчик! Раздирая в кровь локти, он все полз, все хотел выкарабкаться, выбраться из своего гетто, а беспощадная судьба со злостью отшвыривала его назад, вниз, на самое дно, в нищую хижину отца на Черном поле, в мир отверженных и презираемых.

И все-таки он не хотел сдаваться!

Отлежавшись и отдышавшись, он снова — в третий раз — выполз из гетто. Еще не все иллюзии отцвели, еще не все надежды увяли. Еще есть в Японии Осака!

Осака, большой, кипучий промышленный город, не был похож ни на равнодушный Токио, ни на лицемерный Киото.

Китагара казалось, что там, где дымят заводские трубы, не могут жить старые японские предрассудки: совы не живут в огне. В фабричных кварталах Осака кишела, ворочалась, билась миллионная человечья масса. Здесь не спрашивали родословных — это были джунгли. Здесь умирало больше, чем рождалось, и все-таки не хватало ни риса, ни работы для всех. Крематории дымили, как фабрики. Людей сжигали наспех, торопясь. Живые отшвыривали мертвых. Это был откровенно страшный город, но Китагара был молод и верил в свои силы. Пусть только не кричат ему в лицо, что он «эта».