Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 1 том

— Прибыл уголь, — ответил хрипло директор и схватился за больное горло. — Прибыл уголь. Для кочегарки.

— А нам? — зашумели рабочие.

— Ну, сами решайте, — пожал плечами Загоруйко: — заводу или вам?

Ломкий, хрусткий снежок падал наземь. Павлик кутался в дядькин овчинный полушубок: рукава большие — хорошо! Павлик хлопал ногой об ногу, прыгал, ботинки совсем изодрались, валенок нет.

— Заводу! — ответили рабочие и разошлись.

Валенок так и не добыл Павлик. Он старался теперь не отходить от горна: тут было тепло.

Он похудел, волосы его выгорели. От прежней детской мягкости и застенчивой округлости в Павлике ничего не осталось. Теперь это был худощавый, угловатый рабочий-подросток. У него завязалась дружба с товарищами по работе. Иногда он ходил с ними вечером по поселку, крича песни и пугая старушек. Однажды ребята угостили Павлика самогоном. Он долго отказывался, но, пристыженный, выпил. Не желая в таком виде встречаться с дядькой, он пошел домой. На беду мастер пришел туда же. Он сразу учуял самогонный дух.

— А ну! — грозно закричал он на племянника. — А ну! Какое у тебя веселье? — Смущенный Павлик стоял перед мастером, опустив по швам руки. — Ну, кто ты такой, чтоб пить? — кричал мастер. — Откуда у тебя право, чтоб пить? Мастер ты? Или слесарь? Или токарь? Ты сперва делу выучись, а потом пей на свои деньги.

Больше всего любил Павлик водить дружбу со взрослыми рабочими. Он слушал их отрывистые рассказы о давно минувшем, о замечательных слесарях или кровопийцах-мастерах или о том, как вывозили немца-директора на тачке.

— Вот так-то! — заканчивали старики свои рассказы, и Павлик уходил хмельной: замечательные эти дела шумели у него в голове.

Дядя Баглий взял его как-то к себе домой. У старика была маленькая хатка-мазанка на краю поселка, около реки.

— Вот мои хоромы, — сказал он Павлику, когда они пришли. — Вот мои хоромы, сынок! — В его голосе насмешки не было, только гордость хозяина.

Они вошли. Босоногая девочка лет четырнадцати встретила их.

— Дочка моя! — торжественно сказал старик, и лицо его вдруг стало светлее и даже круглее; теперь он не казался таким худым. — Старшенькая, Галя...

Девочка была в длинной юбке и в какой-то старомодной кофточке.

«Наверно, материна кофта!» — догадался Павлик.

Он стал часто ходить сюда. Сидел молча, смотрел, как работает Галя: стирает или шьет. Она делала это быстро и деловито, в ней была какая-то старушечья озабоченность.

— Картошку в кооператив обещают привезти, — говорила Галя Павлику. — А то на рынке, знаешь, картошка почем!

Павлик поддакивал. Ему нравилось сидеть вот так, как взрослый, как мастеровой, в гостях, слушать негромкую речь Гали, следить за ее проворными руками; Галины сестренки лезли ему на колени:

— Дядя, скажи сказочку!

Он смущался: его называли «дядей»! Сказок он не знал. Он начинал рассказывать о домне. Иногда он останавливался, не зная, как объяснить им.

— Ну вот, колошник... Понимаете? — смущался он и в отчаянии смотрел на Галю.

— Они видели, — вмешивалась та. — Помните, девочки, наверху, где дым идет? Так это ниже дыма.

Сама она отлично разбиралась в заводских делах: знала по именам всех мастеров и начальников цехов.

Сказок она тоже не помнила.

К Павлику она относилась покровительственно, хотя он был старше ее. Но так уже она относилась ко всем: к отцу, к сестрам. Ей казалось, что все нуждаются в ее помощи. Она готова была оказать ее всем.

В планах Павлика теперь действовали трое: он, мать и Галя. Вот он вырастет, станет мастером: домик с зелеными ставнями, мать и Галя — больше ему ничего не надо.

Передо мною письмо, которое прислал мне когда-то Павлик. Я перечитываю его и смеюсь.

Сейчас, когда всей стране известно имя Павла Гамаюна, как не хохотать, читая такие строки:

«Еще сообщаю тебе, уважаемый друг Сережа, что живу я у моего дядьки Абрама Павловича, который обещался сделать из меня мастерового. Да не знаю, выйдет ли что-нибудь из меня. Покуда — нагреваю заклепки».

— Двенадцать лет назад получил я это письмо от Павлика. В это время я и сам становился обладателем замечательнейшей, благороднейшей, лучшей профессии в мире.

Так по крайней мере я думал тогда.

Наборщицкому ремеслу меня обучали таким образом: сутуловатый наборщик с серым лицом подвел меня и ткнул носом в пыльный реал.

— Учи кассу! — сердито сказал он и ушел.

Я стал учить. Брал из клетки тоненькую свинцовую палочку, на которой, как букашка на травинке, сидела буква, и с любопытством разглядывал ее, вертел в руках, зачем-то нюхал. Пахло свинцом и пылью.